|
Именно на этом материале — на «Калигуле» — Виктор Авилов, как представляется, стал мыслить совершенно иначе: крупнее, жестче. Столкнувшись с эстетикой Альбера Камю, он испытал своего рода шок — философский, культурный да и просто человеческий. Его стало интересовать то, что не интересовало прежде так настоятельно и остро. Это видно и по его интервью — Авилов перестал играть с корреспондентами в малообразованного шофера, которого каким-то неведомым ветром занесло в театр да и оставило там, чтобы веселить публику и «корчить рожи». Он стал размышлять — пусть порой и недостаточно логично, пусть порой и путано, но зрело и абсолютно профессионально.
И думается, именно после «Калигулы» отношение Виктора Авилова к комедийным ролям так резко изменилось. Нет, он порой любил повеселить зрителей и коллег своим ярким юмором и мимическим дарованием, но главные его интересы лежали уже в совершенно другой плоскости — Авилов жаждал ролей драматических, даже трагедийных, ярких, захватывающих. А потому не всегда ценил тот материал, который предлагал ему Валерий Белякович. Например, не любил роль Хлестакова, хотя играл ее поистине виртуозно! Галина Галкина вспоминает: «Роли любимые и нелюбимые… Конечно, были и те и другие… Вот к Хлестакову — вроде главная роль в „Ревизоре“ — относился равнодушно. Говорил, что этот тип ему не интересен. Хотя играл потрясающе. Он все играл потрясающе. А вот душой не зацепился». В этих словах очень близкого Виктору человека — ключик к нашим размышлениям: с годами Виктору Авилову становилось все важнее «зацепиться душой», да так, чтобы невозможно было уже «отцепиться», забыть. А что цепляло сильнее прочего? Пространство мысли, противоречивость, сложность человека, образ которого надо воплотить на сцене или на экране, нестандартность, даже парадоксальность мышления. Пусть его видят злодеем, неврастеником, чуть ли не умалишенным — только ему, артисту, дано в полной мере постигнуть объем личности, ее изгибы… «Психологию и поступки гоголевских героев мне трудно привязать к сегодняшней своей психике, — говорил он еще в конце 1980-х годов, — я переламываю себя, то есть играю их „по представлению“, как говорится. Такой для меня Хлестаков — до сих пор неопределенный, самое больное место в репертуаре. В структуре нашего спектакля он абсолютно оправдан. Но не во мне индивидуально». Известно, что в истории мирового театра различают два основных направления: школу переживания и школу представления. Об этом Авилов не раз слышал от своего учителя, Валерия Беляковича. Но в эстетике Театра на Юго-Западе с самых первых шагов Белякович искал и нередко находил сочетание двух этих школ, двух направлений: множество его спектаклей родились на стыке, на пересечении «представления» и «переживания», хотя режиссер всегда был и остался приверженцем русской психологической театральной школы, в которой переживание исконно обреталось на первом месте. Но начинал он обучение своих неопытных молодых артистов именно с овладения методом представления (достаточно вспомнить первые спектакли студии!) — уже от него пролегал путь к переживанию, к глубокому вживанию в происходящее. И в этом была мудрость педагогики Валерия Беляковича — для самодеятельных артистов важно прежде всего «представить», ощутить себя в процессе игры. Без овладения элементами «школы представления» невозможно перейти к следующей, более высокой ступени — начаткам «школы переживания». Это — определенный и очень непростой путь… Авилов был из тех, кто, может быть, дольше других задержался на этом пути — ведь в первых спектаклях Валерий Белякович тоже в основном использовал его уникальную внешность и врожденное чувство юмора, а уже позже… Позже он, вероятно, разглядел: театр захватил Авилова настолько, что стало необходимо использовать и наработанное в душе — еще не до конца внятное самому начинающему артисту, но уже становящееся очевидным для прозорливого режиссера. |
