Случалось, увлеченный погоней за яркой бабочкой или птицей, Гарвей, как ребенок, бежал за ней и не замечал, как попадал в глухую чащу, из которой и местному-то жителю нелегко было выбраться. Потом он с изумлением обнаруживал, что не может найти обратной дороги, усмехался в свою красивую бородку, шел наугад и в конце концов куда-нибудь добирался. В общем ему везло — приключения кончались благополучно.

Врач Джон Обрей, современник и друг Гарвея, пишет об этом периоде его жизни:

«Он постоянно делал экскурсии по лесам для наблюдения над замечательными деревьями, растениями, землями и, случалось, был близок к гибели, так что милорд посланник не на шутку сердился на него, так как ему угрожала опасность не только от диких зверей, но и от грабителей».

Был ли он бесстрашным? Пожалуй, тут было другое: занимаясь научными наблюдениями, он просто забывал, что в этих глухих, незнакомых местах его на каждом шагу подстерегают опасности. Он не думал ни о диких зверях в лесу, ни о бандитах на дорогах. Это был человек увлекающийся и целеустремленный, которого ничто не могло отвлечь от захватившей его идеи.

В эту поездку Гарвей побывал во многих городах Германии. При этом он нигде не упускал возможности повидаться с известными медиками, тамошними светилами, чтобы лично услышать их мнение о своем трактате и попытаться убедить их в правильности своих идей.

Побывал он и в Алторфе; здесь в университете работал его старый товарищ по Падуе, прославленный анатом Каспар Гофман.

Гофман встретил своего однокашника достаточно радушно, и пока они вспоминали студенческие времена, «милую Падую» и «дорогого учителя» Фабриция, беседа шла непринужденно и дружественно. Но Гарвей не ради приятных воспоминаний заехал сюда — мнение Гофмана о кровообращении было ему дорого и важно и как мнение известного анатома, и как мнение выходца из той же школы, из которой вышел он сам, и, наконец, просто как мнение старого товарища и человека, которого он уважал.

С присущей ему прямотой, Гарвей перевел разговор на науку. Гофман недовольно поморщился, сразу стал холоден, сух и непреклонен. Гарвей тоже не сдавался — он предложил повторить перед Гофманом некоторые свои наиболее убедительные опыты, полностью доказывающие истинность открытого им кровообращения.

Из вежливости Гофман согласился. Раздобыли все необходимое для опытов, и Гарвей с увлечением начал вскрытие. Попутно он все разъяснял, всеми силами стараясь убедить Гофмана в своей правоте.

Лицо Гофмана оставалось непроницаемым до самого конца этой тягостной демонстрации.

Убеждений Гофмана Гарвею не удалось сокрушить. Почтенному старцу более убедительными казались отжившие учения Галена и Гиппократа, он по-прежнему продолжал верить в них, не меняя своего мировоззрения. Свидетельству Галена он верил больше, чем собственным глазам, больше, чем всем доказательствам на свете, какими бы очевидными они ни были, и уж, конечно, больше, чем Гарвею…

К концу опытов Гофман почти все время молчал, полупрезрительно, полураздраженно, Гарвей же говорил горячо и громко, убеждая, доказывая, умоляя поверить… Атмосфера накалилась до такой степени, что огорченный и расстроенный Гарвей, опасаясь дальнейшими препирательствами вовсе вывести из себя старого коллегу и окончательно поссориться с ним, бросил скальпель и ушел.

Быть может, встреча эта и не прошла даром: в конце концов несокрушимый Гофман, искренне убежденный в своей правоте (правильней было бы сказать, в правоте древних учителей!), был поколеблен. Но это случилось через несколько лет, хотя вполне вероятно, что как раз опыты, которые он лично наблюдал у себя, в Алторфе, и сыграли в этом главную роль.

Гарвей уехал из. Алторфа в тягостном состоянии духа. Вообще все эти встречи со светилами медицины, врагами его учения, приносили ему мало радости. Огорчало не только то, что открытие все еще не завоевало признания, но и то, что великая косность и упрямое невежество пышным цветом цвели среди людей медицинской науки.