На эту тему писались многочисленные диссертации и трактаты. В Италии поспешили поставить памятник ботанику Цезальпину, якобы явившемуся открывателем кровообращения.

И все-таки Гарвею повезло: он дожил до торжества своего учения. Пусть это стоило ему огромного количества обид и поношений, пусть он потратил массу сил и энергии, заплатил жестоким разочарованием в «людях науки»! Дело было сделано: идея восторжествовала.

Значение Гарвея в медицине и биологии столь же велико, как значение Ньютона в механике, Лобачевского в геометрии, Эйнштейна в математике. Открытие его не могло не найти в конце концов своего признания, ибо оно отражало истинное положение вещей, было правдивым и верным, было материалистическим. Метод его не мог не внедриться в науке, потому что без него не существует науки, если она, эта наука, подлинная.

«Со времени открытия кровообращения, — пишет историк медицины доктор Флоуренс, — начинается современная физиология. Это открытие знаменует собой водворение современных европейцев в науке. До сих пор они следовали за древними. Они не решались идти на своих ногах. Гарвей открыл прекраснейшие явления животной экономии. Древность не сумела дойти до такого открытия… Аристотель переместился. Раньше клялись Галеном и Аристотелем, теперь приходится клясться Гарвеем».

Незнакомец, по имени Разум, восторжествовал!

Путешествия

После выхода в свет первого трактата Гарвей, судя по некоторым его высказываниям, занялся изучением деятельности легких в живом организме.

По-прежнему все свое свободное время он проводил в Виндзорском парке, вскрывая трупы и вивисецируя животных, делая наброски наблюдений и некоторые новые выводы. Но свободного времени было мало: придворные обязанности отнимали не дни и часы, а иногда недели и месяцы.

Гарвей никогда не гнался за славой и, как ученый, не был самолюбив.

Ожесточенные споры о первенстве часто возникали среди людей науки. Честолюбцы и карьеристы иногда слишком торопились возвестить миру о сделанных ими открытиях, опасаясь, как бы кто-нибудь другой не опередил их, раньше них не высказал то же самое.

Гарвей был человек совершенно другого склада. Прежде чем обнародовать свое учение, он проверял и доказывал его сотни раз в течение десятка лет. Все это время он рассказывал близким, друзьям, ученикам, просто знакомым о своих открытиях, не боясь того, что приоритет будет кем-нибудь отнят у него. Он никогда не испытывал страха перед оглаской своих наблюдений, никогда не делал из своих работ тайны.

Его вторая книга, о рождении животных, вряд ли была бы напечатана при жизни Гарвея, если бы не настояния доктора Энта, буквально вырвавшего рукопись из рук автора. Но те наблюдения, которые он делал в этой области в течение всей своей жизни, попутно с разрешением вопроса о кровообращении, не были ни для кого секретом. Наметки будущих выводов по эмбриологии мы находим уже и в его первом трактате.

Одним словом, никаких тайн перед ученым миром, никаких опасений утратить первенство, никакого стремления к этому первенству, честолюбия, погони за славой. Одна только чистая и бескорыстная любовь к науке, которой он жил.

Таков был Гарвей. Все его существование было посвящено научным занятиям, и никакие другие интересы, тем более коммерческие, с ними не были связаны.