— Так он не просто разволновался. Его аж заколотило, когда я спросил, не слышал ли он чего-нибудь подозрительного нынешней ночью. Между прочим, — пустился в подробности Крупнин, — когда я звонил, он долго не открывал…

— Спал… — встрял опять Женя, не терпящий тягомотины в рассказах Валеры.

— Ничего подобного, — отмел его предположение Крупнин. — Вид у него был помятый, волосы всклокоченные, под глазами круги, как у человека, который не спал всю ночь. После каждого моего вопроса впадал в ступор. Спросил, где он ночь провел. Ответил — дома. И так ненавязчиво пригласил в столовую. Как бы алиби продемонстрировал.

— Продемонстрировал? — Женя уже начал ерзать на стуле от нетерпения.

— Да еще как! Представь, на столе у мужика мясные нарезки, бутерброды с икрой, шампанское и зеленый горошек консервированный, — плотоядно облизнулся Крупнин. — А я с утра не ел…

— Эка невидаль — стол завален едой после новогодней объедаловки. Да во всех семьях по три дня доедают новогодние деликатесы.

— Знаете, что меня смутило? — Крупнин обвел присутствующих вопросительным взглядом. — Все это добро у него простояло всю ночь и полдня! Я к нему пришел где-то часам к двум. Хлеб на столе успел засохнуть, колбаса заветрилась. Мужик всю ночь просидел дома и ни фига не сожрал — ни одной грязной тарелки на столе. Кстати, и на кухне тоже. Я попросил у него воды попить, так что проверил. Зато два фужера посреди стола красовались. Чистые, из них никто не пил. Я специально к столу присел, вроде мне показания надо записать, а сам все это великолепие внимательно изучил. Мне показалось его поведение очень подозрительным — не спал, не ел, глаза бегают, над каждым моим вопросом задумывается… Мало того, когда открывал мне дверь, был весь какой-то бледный, прямо как больной. А когда я протокол составил, весь покраснел, на лбу испарина выступила. Точно — совесть у него нечиста, как пить дать!

— Твой дедуктивный метод, Валера, ошибочный. Мужик не спал, не ел, говорит бессвязно, его от волнения колотит — значит, убийца! Как-то несерьезно это. Он, может, женщину пригласил, стол накрыл на двух человек, потому и два фужера поставил. А она его продинамила, он расстроился и есть ничего не стал. Всю ночь думу тяжелую думал, потому и выглядит неважно.

Валера заметно увял, слушая комментарии старшего товарища. Вот всегда так, решение, кажется, совсем близко, а рассудительный опер Салтыков одной фразой разрушает с таким трудом выстроенную версию.

— А почему его так колотило? — не сдавался он. — Этот математик насмерть перепугался, когда я ему об убийстве в подъезде сказал.

— Догадайся с трех раз, — насмешливо предложил Салтыков. — А если не можешь, я тебе подскажу…

Крупнин задумался.

— Что-то ничего дельного в голову не приходит, — наконец признался он.

— Просто он представил себе на мгновение, что это убили его женщину. Ведь она не дошла до него. Тут кого хочешь заколотит. Ты ведь, наверное, не сразу сказал, кого убили?

— Нет, конечно. Я сначала спросил, не слышал ли он чего-нибудь подозрительного в подъезде, какого-нибудь шума, женского крика… Тут-то его и заколотило. Правда, когда я потом добавил, что убита его соседка по подъезду, что-то ему ничуть не полегчало. Все равно стоял, как пришибленный…

— Понять можно, — пожал плечами Салтыков. — Не каждый же может мгновенно успокоиться. Возможно, он — человек тонкой душевной организации… Впечатлительный…

— А вторая зацепка? — напомнил Гоголев, слушая рассуждения своих коллег.