В некоторых деревнях нам удавалось собрать дюжину ребятишек разного возраста, но чаще всего мы останавливались на удаленных хуторах, где находилось всего трое или четверо босоногих малышей; тогда мы пытались обучить грамоте и взрослых, которые чаще всего сами никогда ничему не учились, но усилия не приносили особых успехов: если люди дожили до такого возраста, не умея писать и читать, значит это им не нужно. То же самое утверждал Торито, когда мы пытались донести до него преимущества грамотности.

Индейцы, нищие и презираемые остальным населением, жили в хижинах на небольших участках земли по соседству с домашними животными и огородом, где выращивали картофель, кукурузу и кое какие овощи. Их существование казалось мне до крайности убогим, пока Ривасы не объяснили, что это всего лишь иной образ жизни; у индейцев свой язык, своя религия и экономика, они не стремятся к материальным благам, которые мы так ценим. Они населяли эту землю с древнейших времен; пришельцы же, за редким исключением, были узурпаторами, ворами, людьми без чести и совести. В Науэле и других городах индейцы более или менее адаптировались к жизни белого населения, жили в деревянных домах, говорили по испански и работали как могли, но большинство из них не покидали удаленные общины, состоящие из нескольких семей, которые Ривасы посещали каждый год. Там нас хорошо принимали, несмотря на атавистическое недоверие к чужеземцам, потому что профессия учителя считалась благородной. Однако целью Ривасов было не только учить, но и учиться.

Вождь, коренастый старик с лицом, будто бы высеченным из камня, ждал нас в общинном доме, сложенном из жердей, с соломенной крышей и стенами без окон. На этом человеке были церемониальные украшения и ожерелья, его окружали грозные телохранители, а также дети и собаки, которые появлялись и исчезали. Мы с Лусин дой оставались снаружи вместе с остальными женщинами, пока нам не разрешали войти, в то время как Абель почтительно подносил ему табак и алкоголь.

Через пару часов, когда они пили в молчании, поскольку общего языка у них не было, вождь делал знак пригласить женщин. Лусинда, которая немного знала язык индейцев, с помощью одного из молодых людей, выучившего испанский во время призыва на военную службу, выступала в качестве переводчика. Говорили о лошадях, урожаях, солдатах, расположившихся поблизости лагерем, о правительстве, которое некогда забирало в заложники потомков вождей, а теперь заставляло детей забыть родной язык, обычаи, предков и свою гордость.

Официальный визит длился несколько часов, спешить было некуда, время измерялось дождями, урожаями и несчастьями. Я боролась со скукой и не ныла, но у меня кружилась голова от дыма, поднимавшегося от костерка, горевшего в непроветриваемом помещении, напуганная тем, что мужчины пристально меня осматривают. Наконец, когда я уже падала от усталости, визит подходил к концу.

В сумерках Лусинда отводила меня в хижину знахарки Яимы, где она изучала растения, кору и лекарственные травы. Знахарка охотно делилась своими знаниями, неустанно повторяя, что они мало на что годятся без соответствующих магических ритуалов. Чтобы проиллюстрировать свои слова, она произносила заклинания и ритмично постукивала в кожаный бубен с рисунками, изображающими времена года, стороны света, небо, землю и ее недра. «Бубен принадлежит людям», – поясняла она, то есть только ее народу; чужаки не могут в него бить, потому что они не люди. Лусинда записывала урок в блокнот, добавляя индейские названия каждого растения и рисунок, чтобы опознать его вживую. Своими записями она делилась с тетушкой Пией, которая расширяла репертуар домашних снадобий, пополняя его новыми компонентами. Вместо волшебного бубна она использовала собственные руки, обладающие целительной энергией. А я тем временем засыпала на утрамбованном земляном полу, прижавшись к блохастым собакам.