Только тогда Хулиан позвонил мне и все рассказал. Два года я подозревала, что дочь употребляет наркотики, но полагала, что это марихуана и кокаин, которые, по словам Хулиана, не более опасны, чем обычные сигареты, и никак не влияют на способность Ньевес нормально функционировать в этом мире. Я предпочитала пребывать в неведении и не знать о том, что происходит с Ньевес на самом деле, точно так же, как не хотела видеть, что Хулиан алкоголик. Я повторяла его слова: у него хорошая голова, и пить он умеет, может употребить вдвое больше, чем любой смертный, и никто этого не заметит, ему нужно иметь под рукой виски, только чтобы лечить боли в спине, и все такое. Ньевес вытащили с того света, куда загнал ее героин, и теперь она проходила строгую программу детоксикации и реабилитации, но я не думала, что она наркоманка. Я поверила Хулиану: трагическая случайность не повторится, девочка усвоит урок.

Неделю спустя нам разрешили навестить Ньевес в клинике. Худшие дни абстиненции остались позади; девочка, чисто вымытая, с мокрыми волосами, в джинсах и футболке, молчала и рассеянно смотрела в пол. Я обнимала ее, плакала, звала по имени, не получая никакой реакции, но когда к ней обратился Хулиан, ей удалось сфокусировать взгляд.

– Высшие Существа избрали меня, папа, я должна передать послание человечеству, – заявила она.

Врач объяснил, что такое состояние случается после перенесенной травмы и действия седативных веществ.

Я пробыла в Майами три месяца. Все это время Ньевес лежала в клинике, а затем исчезла. Я навещала ее столько, сколько позволял врач – сначала пару раз в неделю, затем почти ежедневно. Встречи были непродолжительными и неизменно под наблюдением. Я узнала об ужасах абстиненции: глубочайшей тоске, бессоннице, судорогах и болях в животе, ледяном поту, рвоте и лихорадке. В первые дни ей делали успокоительные и обезболивающие уколы, но позже пришлось бороться с мучениями самостоятельно.

Иногда во время моих посещений Ньевес выглядела лучше, плавала в бассейне или играла в волейбол, щеки у нее были румяные, глаза блестели. В другие дни она умоляла ее забрать, потому что в клинике ее мучили, не кормили, связывали, избивали. О Высших Существах она больше не заикалась. Нам с Хулианом назначили несколько бесед с психиатром и психологами, которые твердили о строгой любви, необходимости ограничений и дисциплины, но Ньевес вот вот должен был исполниться двадцать один год, после чего мы утрачивали право защищать ее от самой себя.

В день своего рождения она исчезла из реабилитационной клиники. Ушла в чем есть, прихватив с собой пятьсот долларов, которые отец подарил ей на день рождения, несмотря на предупреждения психиатра. Мы решили, что она вернулась в Лас Вегас, где у нее было множество знакомых, но Рой не смог ее разыскать. Какое то время мы ничего о ней не знали.

Хулиан хотел, чтобы на время своего пребывания в Майами я поселилась в его ужасном особняке, но я решила больше никогда не жить под одной с ним крышей. Я знала, что, как только подвернется шанс, я снова окажусь в его постели, а потом пожалею об этом. Я сняла небольшую студию с  кухней, где были тишина и уединение, в которых я так нуждалась, погрузившись в мучительную реальность моей дочери.

Зораида Абреу тоже не жила с Хулианом; он снял ей роскошную квартиру в Коконат Гроув, где держал под рукой, не теряя свободы. Он ни словом не упомянул ее в наших разговорах и не знал, что мы периодически встречаемся в баре в Фонтенбло и что я успела привязаться к этой девушке. У нее было мужество, которого мне не хватало.

Зораида держала Хулиана на коротком поводке, но не считала нужным за ним следить, потому что с одного взгляда угадывала его желания и измены. Она знала Хулиана как облупленного. Я спросила, не ревнует ли она, и в ответ она засмеялась:

– Еще как! К тебе не ревную, Виолета, потому что ты принадлежишь прошлому, но если застукаю с другой, убью.