Зато мы заранее подобрали ребенку имя: если родится девочка, ее назовут Камила, если мальчик – Камило.

В третью пятницу октября Ньевес проснулась на рассвете и застонала от головной боли, а два часа спустя, собираясь выпить третью чашку крепкого кофе, который считала универсальным средством от всех недугов, встала с постели, и из нее хлынули околоплодные воды, образовав на полу между ног широкую лужу. Рита позвонила Рою, который как раз приехал на неделю в Лос Анджелес, и вскоре мы вчетвером очутились в вестибюле роддома. У Ньевес не было схваток, она лишь жаловалась на невыносимую головную боль.

Ждать в приемной пришлось довольно долго, прежде чем Ньевес осмотрел врач, который обнаружил у нее высоченное давление. Началась неразбериха, последующие часы и дни слились в одну долгую ночь, в которой мелькали обрывки каких то образов, калейдоскоп лиц, коридоры, лифты, голубые и белые халаты, запах дезинфицирующего средства, чьи то распоряжения, шприцы с лекарством, и только одно я помню отчетливо – ручищу Роя Купера, держащую меня за руку. Эклампсия, сказали они. Я никогда не слышала этого слова.

– Я в порядке, мама, – пробормотала Ньевес, закрыв глаза и приложив руку ко лбу, чтобы защитить глаза от слепящих прожекторов, подвешенных к потолку.

Это был последний раз, что я ее видела. Ее увезли бегом, каталка исчезла за двойной дверью, а мы остались одни в ледяном коридоре.

Нас уверяли, что сделали все возможное, чтобы ее спасти, но не смогли понизить давление; начались судороги, Ньевес потеряла сознание и впала в кому. Им удалось сделать кесарево сечение и достать ребенка, но у Ньевес отказало сердце, и она умерла через несколько минут. Мне бесконечно жаль, Камило.

Как мне хотелось, чтобы ты, новорожденный малыш, хотя бы на мгновение прижался к материнской груди, помнил ее запах, тепло, прикосновение рук и голос, произносящий твое имя. Сколько мы ждали? Вечность. В какой то момент медсестра положила мне на руки ребенка в голубой шапочке, завернутого в белую пеленку.

– Камило, Камило… – шептала я сквозь слезы.

Ты едва дышал – крошечный, сморщенный, невесомый, как комочек ваты.

– Вы ведь бабушка? С вашим внуком все в порядке, но его должен осмотреть педиатр, и надо провести необходимые исследования, – сказала женщина.

Тебя отправили под наблюдение в отделение для новорожденных, где мы могли тебя навещать; там тебя продержали несколько дней; ты родился с желтушкой, но это не страшно, обычно все проходит само, заверили нас… Медсестра дала мне подержать тебя несколько минут, после чего мы расстались.

Нам принесли яблочный сок, Рой дал мне таблетку, которую я проглотила без лишних вопросов, – думаю, это был транквилизатор. Я все еще не могла понять, что произошло, не вникала в объяснения, спрашивала о Ньевес, как будто не слышала о ее смерти. Какой то человек, представившийся больничным капелланом, провел нас в часовню – комнатку, Отделанную светлым деревом, лишенную каких либо религиозных изображений, залитую светом, проникающим сквозь витражи. Туда привезли на каталке мою дочь, чтобы мы с ней попрощались.

Ньевес спала. Она выглядела безмятежной и на удивление прекрасной, ее нежное личико с золотистой кожей и кукольными ресницами обрамляли волосы медового цвета с высветленными кончиками. Рой объявил, что ему нужно заполнить формуляры, и увел с собой Риту и капеллана, чтобы я побыла с дочерью без свидетелей. В этой больничной часовне, не помня себя от горя, я поклялась Ньевес, что стану ее сыну матерью, отцом и бабушкой, что буду гораздо лучшей матерью, чем была когда то для нее, самоотверженным и верным отцом, которого у нее не было, и лучшей бабушкой на свете; что проживу те годы, которые ей прожить не довелось, чтобы Камило не был сиротой, и дам ему столько любви, что когда нибудь он сможет делиться ею с другими.