Станции метро на месте не оказалось. По обе стороны улицы, там, где должны были бы выситься многоэтажные здания, лепились друг к другу старые трех-четырехэтажные дома. Уличного движения тоже не было, вернее, вместо машин и по Байуорд-стрит, и по Тауэр-Хилл ехали экипажи — экипажи, запряженные лошадьми! Копыта коней глухо стучали и чавкали. Пейтел покачнулся и автоматически переложил пакет из правой руки в левую. Сделав еще шаг вперед, он отвернулся от экипажей — нечего на них смотреть, это же бессмыслица! — и взглянул на Тауэр.

Тот по крайней мере оказался на месте: огромный квадрат внешних стен, повторяющий контур холма, ничуть не изменился, угловые башенки, как всегда, уходили ввысь, флюгера на них вертелись и скрипели под порывами ветра с реки, — того самого ветра, который обрушивал на Пейтела волны миазмов и бросал капли дождя, холодного и нудного, ему в лицо. Ветер трепал волосы Пейтела и норовил забраться под куртку. Немногие деревья, росшие на несуществующем тротуаре, раскачивались и стучали голыми ветвями. Голыми. Это было неправильно — стоял еще только сентябрь. И другие предметы раскачивались тоже…

Отвлеченный от своих мыслей замеченным движением, Пейтел посмотрел вдоль Лоуэр-Темз-стрит туда, где река делала поворот.

Лес, — подумал он, но тут же отверг эту мысль как чистый идиотизм. Никакие деревья не могли бы быть такими прямыми, лишенными ветвей, кроме двух или четырех перпендикулярных стволу и расположенных у самой вершины… да и не могли бы деревья расти так близко друг к другу. И не могли бы деревья так одновременно наклоняться под порывами ветра — целиком, начиная от корня. Не деревья, а мачты — мачты пятидесяти, семидесяти, ста кораблей, стоящих на якоре вдоль причала. Вода и ветер упорно пытались сдвинуть корабли с места, и контуры голых мачт, ясно вырисовывающиеся на утреннем небе, качались, качались чуть вразнобой под аккомпанемент тихого скрипа, который Пейтел слышал даже на таком расстоянии — причал находился примерно в четверти мили от того места, где он стоял. Оттуда же доносились и человеческие голоса — люди, занятые погрузкой и разгрузкой, перекрикивались между собой. Слов Пейтел разобрать не мог — их заглушал ветер, заставляющий стонать мачты кораблей.

Стон проник внутрь Пейтела, начал звучать все выше и выше, заставил его задрожать и пошатнуться. Ручки пакета выскользнули из пальцев Пейтела, но он этого не заметил.

Прямо перед Пейтелом появился вышедший из-за угла человек, взглянул на него и открыл рот, чтобы что-то сказать…

Пейтел подпрыгнул на месте, собираясь убежать, но расстроенные чувства сыграли с ним скверную шутку — вместо этого он кинулся к незнакомцу. Странно одетый человек в панике попятился, споткнулся и упал, потом с неразборчивым криком выбрался из грязной лужи и обратился в бегство. Пейтел тоже побежал — на этот раз не перепутав направления. Он бежал той же дорогой, что пришел, разбрызгивая в стороны грязь, бежал молча, несмотря на то что в голове у него раздавался странный визг, бежал от безумия к свету и — сам не зная, как ему это удалось, — оказался под голыми лампами, освещающими белый кафель станции метро. Там он рухнул на пол, все еще не проронив ни звука, хотя звон и вопли в его уме продолжались, красочно выражая те чувства, которых не могли выразить разрывающиеся на части легкие.

Позже эти вопли иногда вырывались на свободу: в середине ночи или в серый час рассвета, когда сны особенно правдоподобны, заставляя родителей Пейтела испуганно вскакивать, а его самого замирать в кровати, обливаясь потом и дрожа, не в силах вымолвить ни слова. После нескольких лет посещений психотерапевта, который так и не сумел обнаружить причину болезненных явлений, — воспоминания о случившемся были немедленно и полностью похоронены в подсознании, — и несколько чрезмерного приема транквилизаторов ночные вопли прекратились.