Оля, конечно, услышала, что сказал Митя, но не смогла уяснить себе, что он произнес именно эти слова. Она бы не смогла взять в толк, если бы даже попыталась, что Митя любит незнакомую женщину, на которую не обратил внимания… И та посмотрела на Митю как на незнакомого.

Митя вот что сказал: «Я ее убью!»

В шуме ресторана Оля недослышала… И внезапно к ней пришла страшная отгадка! Эта баба его предала! Что-то, может быть, у них было… Или из-за нее Митю выгнали из Америки?.. С такой у него был роман??

И, перегнувшись к нему через стол тоненьким длинным телом, Оля прошептала:

— Эта баба тебя предала там, в Америке, да? И ты ее хочешь убить? Да?

Митя, уже опьяневший от дозы, мгновенно протрезвел от Олиных идиотских «отгадок» и только и мог вздохнуть: — Оленька, о Господи!..

— Нет, нет, ты теперь все мне должен рассказать! Ты ничего никогда не рассказывал! — настаивала Оля, разгоряченная коньяком и прикосновением к тайне, которая приоткрылась прямо при ней.

Но Митя твердил ей:

— Ты ослышалась, дорогая, ты ослышалась…

А в чем она ослышалась, он не объяснил.

Они ехали в такси, и Митя дрожал то ли от холода, то ли от нервного потрясения. Оля держала его под руку, ощущая эту крупную дрожь, успокаивала: «Сейчас приедем домой, выпьешь горячего чаю, и все пройдет…»

А Митей овладела безумная мысль. Вот он останавливает машину, целует Олю в щеку, говорит два слова: прощай и прости — и выскакивает из машины.

Мчится в метро, по переходам, на улицу, и прямо к той квартире, которую он оставил однажды вечером не по своей воле… Но теперь он этот дом не оставит, даже если его будут гнать. Он ляжет на коврик у двери, как пес, ждущий хозяйку, чтобы вымолить у нее прощение.

А Оля смотрела на Митю и удивлялась: вроде бы немного выпили, а так опьянел и так необычен.

Потухшие глаза полыхали лиловыми отсветами, и на губах дрожала ухмылка.

Но все кончилось прозаично. Они поднялись на свой этаж, и Митина жажда свободы вылилась в то, что он отказался от чая, сразу же лег в постель и отвернулся.

Как Оля не задевала, не тормошила его, он делал вид, что крепко заснул.

После этого у него вошло в привычку в день гонорара забегать в Дом журналистов, выпивать рюмку-другую, осматривать залы и через час ехать в опостылевший окончательно дом.

Митя, как обычно, сидел в кофейном зале, мимо которого проходили все — и те, кто шел в ресторан, и те, кто в пивной бар.

К нему подскочил здоровый лысоватый мужик и как Митя — с налетом бывшей респектабельности.

Раскрыв ручищи для объятий, он завопил:

— Митечка!

Перед ним был Спартак, старый институтский друг Спартачище, которого он вспоминал и нередко! И который был рядом в трудные периоды Митиной молодости.

— Спартачище! — тоже заорал Митя. — Ты ли это? Старикан!

Они крепко обнялись, и оба слегка прослезились, чему было виной не только выпитое, но и прошлые давние теплые чувства.

Спартак тут же потащил Митю к себе за столик, в ресторан, и Митя с радостью пошел.

Они с ходу выпили, со свиданьицем, и Спартак тут же раскололся, что поссорился с женой и коротает время в загуле. Одному — тошно, а тут Митька, Митечка! Великий и могучий!

— Как Гудвин, — усмехнулся Митя.

Они выпили еще, задавая друг другу сумбурные вопросы, в принципе настолько банальные, что и не требовали ответа. И Митя вдруг решил исповедаться Спартаку и спросить, как ему, Мите, жить дальше?.. Ни много ни мало.

Начал Митя сразу с конца, с резюме:

— Спартачище, а ведь я неудачник. — Дальше он не смог продолжить.