Когда он ушел, Гитлер сказал, подойдя к ней и гладя ее по плечу:

— Ева, Ева… Зачем все это? Не надо. Он единственный говорил мне то, что я никогда не хотел бы слушать. Он говорил так, как потом не говорила ни ты, ни твоя мать… Он мне говорил: «Не надо… Не надо!» А вам всем хотелось…

— Он мошенник, — вздрагивая, снова заплакала она. — Мне жалко тебя, если с тобой что-то случится. Он же совсем другой… Другой…

— И твоя мать мне говорила… «Все ненавидят его. Лишь вы любите…» Я знаю, ты называешь его шарлатаном, ты давно хотела избавиться от него…

Это была правда. Действительно, она всегда называла его шарлатаном, а фрау Франциска Браун, ее мать, правда, говорила ему, что все ненавидят Мореля и только он им очарован.

Морель в это время, тяжело неся могучее безобразное тело, прошел мимо той части помещений, куда его совсем недавно приводили. Он выбрал свободную комнату, где часто теперь отдыхал один, потому что здешнюю охрану сняли и отправили на фронт. Зайдя в комнату, Морель нашел под подушкой блокнот, вынул из бокового кармана своей тужурки ручку и, старательно пыхтя, написал рапорт о том, как его сегодня оскорбили. Он не знал тех троих. Он знал Карла Брандта, Эрвина Гизинга и знал свое имя и свою фамилию. Расписался он четко, размашисто.

Ему надо было сделать еще что-то, но до той минуты, когда решится вопрос с Брандтом и Гизингом (или с самим Морелем) он решил отложить дела на потом. Вернувшись в свою небольшую комнатку, где он оставил початую бутылку водки, привезенную недавно каким-то офицером с Восточного фронта, он закрыл тщательно дверь на ключ и, священнодействуя, мурлыча, достал эту бутылку и захватил одним пальцем грязноватый, замусоленный жирными руками стакан.

— Ева провожала, Ева провожала, Ева провожала, — опять замурлыкал он, наслаждаясь простыми словами — дальше, к сожалению, солдатскую последнюю песенку о Еве, проводившей своего солдатика, а на второй день уже пришедшей в гостиничный номер к офицеру, вернувшемуся не навсегда, а на время и всю ночь пробаловавшейся с ней, — он не знал.

С аппетитом Морель выглушил до дна бутылку и прилег на кровать. Он помнил, что хозяину надо дать сегодня кое-какое лекарство, но, пробурчав ругательства, что-де его не ценят еще за его старания, он захрапел.

Проснувшись через несколько часов, Морель пошел обедать. «Почему, говорил себе, — он, мой хозяин, не послушал меня? Почему? Теперь придется удирать голым… А эти янки… Они меня обманут, когда я не буду им нужен… Они не будут мне платить ни за что… Если бы я его отравил… Нет, нет! Что я говорю? Это уже чушь! Тогда они меня вообще станут игнорировать… Порядочные свиньи! Они дрожали перед ним в те годы… Он бы каждого из них повесил… А всех остальных подушил бы в камерах… Теперь они чувствуют его конец… И без меня теперь можно взять его голыми руками… Но вы, янки! Я задаром не продаюсь, вы шли бы все от меня куда подальше…»

Он верил, что если бы хозяин тогда послушал его, не связывался бы с теми, кто стучится в дверь Германии ныне, то можно было бы бросить службу, уехать в Швейцарию и работать так, как все работают.

Ему страшно захотелось увидеть женщину, ту женщину, с которой несколько лет назад он так хорошо проводил время. Прекрасно то, — вздохнул он теперь, — что ее муж тогда уехал, а этот парень уступил ему ее… Какие у нее были бархатные колени и какие зовущие глаза! Тот мальчик сказал неправду, что она смотрела на них как на победителей.