— Теперь я вас понимаю, но для меня, как и для вас, темна причина страданий бедной Одилии.

— Не можете ли вы мне, по крайней мере, сказать: не случилось ли чего-нибудь особенного с вашей дочерью за последнее время?

— Особенного… ничего особенного с нею не случилось, разве только то, что во время празднеств в Клермоне жизнь ее была спасена неизвестным кавалером.

Рауль вышел из комнаты. Оставшись один с графом Шато-Мораном, мнимый доктор объявил ему серьезным тоном:

— Ваша дочь находится под влиянием романтических идей. Этот неизвестный, спасший жизнь графине Одилии, очень может быть, и составляет настоящую причину болезни.

Старик задрожал, услышав это.

— Я уже подозревал нечто подобное, — прошептал он. — Найдите средство вылечить ее. Вы найдете, я вас прошу!

— По крайней мере, постараюсь. Но мне необходимо прежде осмотреть больную.

— Идите за мной, я провожу вас.

— Осмотр с вами не поможет, а повредит.

— Что вы говорите?

— Я должен экзаменовать больную без свидетелей.

Шато-Моран рассердился и воскликнул:

— Как? Она моя дочь, и я, отец, не могу присутствовать!

— При вас она будет молчать.

— А вам, доктору, вы полагаете, она выскажется откровенно?

— В этом я почти уверен.

— Это самомнение. Кто вы такой, что рассчитываете так смело на се доверие?

— Я не человек, а наука, не имеющая пола. Наука проницательна и умеет хранить тайны. Она прямо не выскажется, но я угадаю.

После минутного размышления Шато-Моран произнес:

— Видишь, доктор, я одинок и стою у гроба. Жена, которую я любил более всего на свете, умерла рано; сын убит на войне. Братья умерли: один зарезанный врагом, другого унесла эпидемия. Осталась у меня одна дочь, я люблю ее больше жизни; сами ангелы могут позавидовать ее добродетели и чистоте. Сжалься над нею! Сжалься надо мной! Спаси ее, если возможно. Ах, если Бог ее возьмет у меня, я перестану верить Богу. Не удивляйся, доктор, слыша от меня богохульные речи. Ужасные несчастья тяготят мою душу. Мысль потерять ее, единственное утешение моего изболевшего сердца, туманит рассудок и путает мою мысль.

Старик зарыдал, говоря эти слова.

Самые дурные люди иногда имеют минуты духовного просветления; слушая жалобы и видя слезы отца Одилии, Каспар д'Эспиншаль почувствовал возрождение в своем сердце чувств, давно умерших; на его глазах навернулись слезы, он уже готов был все открыть огорченному отцу, но вдруг на ум ему пришли слова, сказанные про него старым графом кавалеру Телемаку де Сент-Беату.

— Я употреблю все старания вылечить вашу дочь! — холодно произнес он. — Велите меня проводить в ее комнату.

Шато-Моран колебался еще несколько секунд, наконец решился.

— Может быть, будет и лучше, если я не буду с тобой, доктор, — сказал он. — Остаюсь здесь. Возвращайся скорее и успокой меня.

— Через полчаса я буду обратно.

Бедный отец вздохнул, отворил двери и позвал интенданта, приказывая ему отвести доктора в комнату Одилии. Затем он упал в кресло и в жестокой тревоге ждал возвращения доктора Лагульфа.

XXV

Приблизившись к дверям комнаты Одилии, Каспар д'Эспиншаль почувствовал, как кровь прилила к его сердцу. Он оперся о ручку дверей. Из дверей вышла горничная и, узнав по платью доктора, хотела идти и предупредить свою госпожу, но мнимый доктор остановил ее, заявив, что желает войти один.

Одилия бледная, с распущенными волосами сидела в большом кресле, обложенная подушками.