— Там капля моря, — пояснила Маринелла. — Другого такого камня нет во всем мире. Думаю, рыцарь не будет на тебя в обиде?..

— Не будет, — восхищенно выдохнул киммериец, забирая изумруд и запихивая его в мешок. — А вздумает рожу кривить — я ему этот камень засуну в…

— Конан! — хором гаркнули спутники, а Клеменсина в смущении покосилась на Маринеллу. Но та только тихо засмеялась, снова отдавая свои руки Массимо.

…Огонь весело потрескивал в очаге; языки пламени плясали и отбрасывали тусклые блики на стены, будто в подражание Лалу Богини Судеб. Снова в зале воцарилось молчание, только теперь оно было наполнено светлой грустью. Расставание? Что ж, такова жизнь. Встречи и расставания чередуются в ней чаще, чем день с ночью, и, наверное, в сем заключен какой-то особый, очень и очень важный смысл, на коем зиждется основа всех человеческих отношений — ибо, смирившись с тем, что непременно потеряешь, можно научиться беречь то, что пока есть. А расставание все равно неизбежно, все равно…

Нынешняя ночь каждому дала покой и радость. Энарт и Клеменсина утром же отправятся в Коринфию, Массимо и Трилле — в Аргос, Маринелла — снова бродить по свету и прясть свои золотистые нити. Конан с Элерио тоже поедут в Аргос, но не утром, а сейчас.

— Хей, Элерио, — почему-то стесняясь, сказал Повелитель Змей. — Мы с Массимо пойдем домой своими ногами. Хочешь, бери мою буланую…

— Конечно, хочу, — с нескрываемым удовольствием согласился Элерио.

Конан встал. Сердце его сжималось и подымалось вверх, к горлу, затрудняя дыхание. Он хотел было спросить Маринеллу, встретятся ли все они вновь — пусть не через год, не через два, не через пять — а когда-нибудь, и — не спросил. Он хотел спросить Трилле, где нее, в каком месте Аргоса находится тот постоялый двор, где останется он жить со своим приемным отцом, и — не спросил. Он хотел спросить Клеменсину…

Но он не сказал ни слова. Хлопнув по плечу Элерио, он бросил на друзей последний взгляд, кивнул им и вышел. На улице, под черным уже небом, усыпанным сверкающими серебряными звездами, его ждал могучий серый в яблоках конь, а Элерио — буланая кобыла. Пора ехать… Впереди еще долгий путь…

* * *

Ранним утром по улицам Лидии неспешным шагом ехали два всадника. Один восседал на могучем, сером в яблоках коне, и сам был под стать ему: огромный, широкоплечий, с буйной гривой черных спутанных волос, он казался настоящим великаном рядом со своим спутником. Тот, явно высокий, но щуплый, жилистый, с длинными ногами, кулем сидел на изящной буланой кобыле и тоскливо поглядывал на друга. Ему хотелось пустить лошадь вскачь, а не плестись еле-еле по пустым еще улицам города, хотя и озаренного желтыми и розовыми лучами только что взошедшего солнца.

А Лидия и правда переливалась разноцветными бликами, тянула к огненному оку благого Митры широкие зеленые листы дерев, дышала чистым прозрачным воздухом, и утренняя тишина ее звенела тонко и неназойливо, будто в преддверье торжественной песни пробуждения к жизни — словом, Лидия изо всех сил старалась понравиться черноволосому великану, угрюмо взиравшему на ее красоту яркими синими глазами.

Дело окончено. Магический кристалл вернулся к Богине Судеб, а рыцарь получил взамен огромный изумруд с каплей моря внутри. Только что Конан отдал ему сие сокровище, взял свои три сотни золотых и, выпив на дорогу чашу крепкого красного вина, выехал из ворот, где на улице его с нетерпением ждал Элерио.

Гвидо что-то кричал вслед, рыцарь вторил ему густым своим голосом, улыбались Бенине и юный Пеппо, кланялся Ламберт — все это предназначалось ему, Конану из Киммерии, и все это, конечно, трогало его, но уже отстранение.