|
Монах на картине был виден лишь до пояса, но Ребекка, сама не зная как, понимала, что это мужчина высокого роста, с крепкими ногами, обутыми в веревочные сандалии. Его руки покоились на столе, ладони сжимали два угла квадратной столешницы. Сама столешница была поделена на множество квадратов меньшей площади, попеременно черного или белого цвета, и на этих черных и белых квадратах или полях кое-где стояли прелюбопытные фигуры, вырезанные из дерева двух цветов, — одни черные, а другие красные. Судя по всему, это была какая-то настольная игра, но вовсе не те элементарные шашки, в которые умела играть и сама Ребекка. Фигуры различались размерами и формой — от самых маленьких, представлявших собой рассеянных по всей столешнице пехотинцев, до такой, что по сравнению с этими пехотинцами казалась просто гигантской. На голове у самой большой фигуры была корона, а в руках — держава и скипетр. Средних размеров фигуры изображали вооруженных всадников, была одна стройная и в то же время удивительно округлая женская фигурка, а также несколько зверей, включая медведя и, пожалуй, дракона, другим же Ребекка не могла подыскать никакого наименования.
Монах, судя по всему, командовал красными фигурами, и его темно-карие глаза испытующе смотрели на отсутствующего на картине соперника, который оставался на другой — невидимой — стороне доски. Подобная композиция сразу же пробудила в Ребекке любопытство. Означает ли это, что монах играет в неведомую игру с самим художником? Или замысел заключается в том, чтобы стороной, играющей черными фигурами, почувствовал себя зритель? С тех пор как Ребекка обнаружила картину, ей удалось сделать по поводу всего, что там изображено, немало открытий, но первые, возникшие с самого начала вопросы так и остались без ответа. Все это было бы весьма любопытно, но ничем не примечательно, если бы не два совершенно невероятных обстоятельства. Во-первых, хотя мужчина, изображенный на картине, постоянно глядел в одну и ту же точку, выражение его лица постоянно менялось. Как правило, на губах его играла слегка насмешливая улыбка, словно он мысленно прикидывал силу соперника и находил ее не стоящей внимания, но Ребекке доводилось заставать его и в такие минуты, когда на его довольно заурядном, хотя и не лишенном приятности лице сверкала белозубая ухмылка, свидетельствующая об испытываемой радости, а порой она видела, что монах гневно хмурится. Встречались и выражение предельной концентрации внимания, и признаки рассеянности и расслабленности, словно мысли человека на портрете витали сейчас где-то далеко-далеко. Подобные перевоплощения ни разу не случались в те минуты, когда Ребекка смотрела на картину, но каждый раз, возвращаясь к ней после определенного перерыва, Ребекка первым делом проверяла, какое на данный момент выражение преобладает на лице у монаха. Эти таинственные превращения давно уже не казались ей чем-то необычайным, и подмечала она их каждый раз лишь затем, чтобы понять, в каком он пребывает сейчас настроении. Несколько раз бывало и так, что стоило ей отвернуться от портрета всего на пару минут, как, вновь обратившись к нему, она обнаруживала, что именно эти мгновения и произошла очередная метаморфоза. В первый раз, когда такое случилось, а было это как раз во время ее самой первой встречи с монахом, Ребекка опрометью убежала из комнаты; заплакав и испугавшись, она торопливо прильнула к своей ничего не понимающей нянюшке. И прошло довольно много времени, прежде чем девочка, набравшись смелости, вновь вошла в запыленную комнату, расположенную в ныне нежилой Восточной башне замка. И стоило ей один раз расхрабриться, как любопытство принялось одерживать и новые победы над ужасом. В это второе посещение монах милостиво, хотя и несколько рассеянно, улыбался, словно желая подбодрить трепещущую малышку. После чего каждый новый визит в комнату в Восточной башне оборачивался для нее гремучей смесью радости и страха. В бесплодной и унылой жизни, которую вели в замке, лишь эта картина таила в себе подлинное волшебство. |
