Она заглянула Родни в лицо, увидела, что его глаза мечут молнии, а губы плотно сжаты, и снова повторила:

— Мне очень жаль, Родни.

— Господи ты боже мой! Ей жаль! — почти выкрикнул он. — Особенно похоже было, что вам жаль, когда я вошел сюда и застал вас в объятиях этого испанца!

Лизбет, разумеется, ожидала, что он заговорит об этом, но, когда он и в самом деле заговорил, лицо ее залилось краской, а глаза стали пронзительно-зелеными. Сделав над собой огромное усилие, она заставила себя посмотреть ему прямо в глаза и проговорила тихо:

— И об этом я тоже сожалею… Это произошло неожиданно и… без всякого приглашения с мой стороны.

— Я бы хотел верить, что этого не было прежде за моей спиной, — сказал Родни ядовито.

— Нет, никогда! — ответила Лизбет. — Я и подумать не могла, что дон Мигуэль полюбит меня.

— Полюбит вас! — Чтобы как-то дать выход бушевавшим в его груди чувствам, Родни отстегнул саблю и с грохотом швырнул ее на стол. — Полюбит вас, вот как! Испанец — наш злейший враг, это человек, чьи соотечественники мучили наших, человек, которого вам следует от всей души ненавидеть, презирать и проклинать. И что я вместо этого вижу? Я вижу, как вы обнимаетесь с ним!

— Я знаю, что должна все это чувствовать, — ответила Лизбет. — Но, Родни, это каким-то образом оказалось невозможным. Раньше я считала всех испанцев мерзкими скотами, дьяволами во плоти, но вы же сами видите, что это не может относиться к дону Мигуэлю. Он всего лишь мальчик, первый раз в жизни оторвавшийся от семьи, тоскующий по дому, по родителям и сестре, и в меня он влюбился, скорее всего, потому, что здесь просто нет никакой другой женщины, с которой он мог бы поговорить…

Произнеся это, Лизбет сжала руки, подошла к Родни и заглянула ему в лицо снизу вверх, прямо перед ним оказались ее зеленые глаза и полуоткрытые губы. Родни молча смотрел на нее. Прежде он и не замечал, до чего она хороша. Ее разметавшиеся волосы мягкими кольцами обрамляли лицо и пылали, словно пламя, на фоне темных дубовых стен.

— Вы прелестны… — едва слышно пробормотал он с какой-то странной усмешкой, но Лизбет его услышала.

Да, она прелестна, подумал Родни, и внезапно гнев, охвативший его, едва он переступил порог кают-компании, завладел им целиком. Он протянул руки, схватил Лизбет за плечи и приблизил к ней свое лицо.

— Вы очень красноречиво защищаете испанскую свинью! — рявкнул он. — Но что же вы-то сами? Если вам так хочется поцелуев, разве для этого не сгодится англичанин?

Его голос звучал хрипло и грубо, в следующее мгновение он обхватил ее одной рукой, другой откинул ей назад голову и впился в ее губы. Этот поцелуй нисколько не напоминал тот, в камфилдской аллее. Ее губы злобно терзали, а плечи словно сдавили стальными обручами, отчего у Лизбет перехватило дыхание. Он стиснул ее так, будто не собирался выпустить никогда, с яростью изголодавшегося тигра, вцепившегося в добычу. Его поцелуй был страшен. Даже оторвавшись наконец от ее рта, он не ослабил хватки.

Несколько секунд Лизбет не могла говорить. Он посмотрел на нее, и она увидела совсем близко его побелевшие от бешенства глаза, свирепо оскаленный рот, он принялся целовать ее снова, и целовал до тех пор, пока ей не пришлось взмолиться о пощаде.

— Родни, пожалуйста… пустите! Я прошу вас… — Но он не слышал ее. Сейчас перед ней был не тот Родни, которого она знала, к которому испытывала искреннюю симпатию, но другой, незнакомый ей человек. Этим человеком, которого она привыкла считать своим другом, овладел дьявол.

— Родни, умоляю! Ради бога… — Она заплакала от страха, слезы побежали по ее щекам, губы стали солеными.