Женщине в бинтах она сказала, что она выздоровеет. Когда повязки снимут, на голове у нее после несчастного случая останется шрам, но не страшный, а больше ничего. Слух к ней вернется полностью. И хотя в это трудно поверить, итогом этого ужасающего опыта станет и нечто положительное: она научится ценить жизнь, наслаждаться ею сильнее, чем когда-либо прежде.

Но Даньелл не рассказала женщине о ночных кошмарах и острейших приступах беспокойства, от которых она страдала не один месяц после выписки из больницы. Не рассказала и о симптомах паранойи, иногда охватывавшей ее, когда она выходила из квартиры или ехала в машине. Не описала и чувства надвигающейся гибели, слишком часто нависающего над ней и заставляющего ее оставаться дома, в безопасной квартирке, где все вещи были ей знакомы, а от предательского внешнего мира ее отгораживали надежные стены.

Она долго переходила от стола к столу, отвечая на вопросы, рассеивая страхи, смягчая горечь предчувствий. Мелкий дождь шел не переставая. Занимательнее всего Даньелл показалось то обстоятельство, что ни одна из них не спрашивала о том, что будет годы спустя. Каждая Даньелл хотела знать о том, что произойдет в данный момент ее жизни или, самое большее, через неделю или месяц. Никто из детей не спрашивал: «Когда я вырасту, буду ли я?..» Никто из взрослых не спросил: «А через год?..» Для каждой из них жизнь имела значение лишь на текущий момент.

— Моя очередь.

Усталая донельзя, она наконец сидела одна и отрезала кусок орехового пирога. Ее двойняшка уселась рядом и повторила:

— Моя очередь.

Даньелл отправила в рот кусок пирога. Случайно прикусив осколок скорлупы, она так прищурила один глаз, что почти его закрыла. Потом выплюнула провинившуюся скорлупку и положила ее на край бумажной тарелки.

— У тебя есть вопрос?

— Да, есть.

Даньелл, удивленная, отрезала еще один кусок. Готовая отправить его в рот, сказала:

— Ну, так выкладывай.

— Почему ты ни о чем до сих пор не спрашивала ни у них, ни у меня?

— А? — Этот вопрос настолько застал ее врасплох, что она перестала жевать и уставилась на двойняшку. Было ли это шуткой или другая женщина действительно ждала ответа? — Зачем мне о чем-то их спрашивать? Они — мое прошлое. Какой прок мне теперь от их ответов? Прошлое есть прошлое.

— Почему ты не хочешь вспомнить, кем ты была? Или каково тебе было тогда? Разве тебе не хочется вспомнить подробности, которые ты забыла? Это твоя жизнь. Тебе не приходит в голову, что это могло бы теперь тебе помочь? — По мере того как двойняшка говорила, ее голос становился громче и резче. Последнее предложение прозвучало не как вопрос, а как требование.

Прошлое Даньелл не интересовало, и она вернулась к своему десерту. Она почти было заинтересовалась, потому что первый вопрос был таким необычным. Но теперь у нее возникло ощущение, что ее двойняшка говорит о ничего не значащих мелочах.

— С чего бы мне этим интересоваться?

— Это не ответ.

— Почему?

Двойняшка взмахнула рукой. Тарелка с пирогом слетела со стола.

— Эй, ты что!

— Проснись. До тебя просто не доходит. Оглянись вокруг, глупышка. Перед тобой — вся твоя жизнь. А ты ни разу не проявила к ней никакого любопытства. Ты отвечала на их вопросы, но сама не задала ни одного, ни разу. Как ты можешь быть такой безразличной к своей собственной жизни?

— О чем мне их спрашивать? — воскликнула Даньелл. — О чем мне спросить вот ее?

Она наобум указала на девушку-подростка, которая по-прежнему в одиночестве сидела на скамье, читая книгу.

Подойдя к читавшей девушке, двойняшка спросила, не уделит ли она им минуту.