– Надеюсь, здесь не заперто, – пробормотал Девлин, когда они приблизились еще к одним широким двойным дверям. – Участники приемов любят пройтись после еды. Большинство из них отправляются сюда. – С этими словами он нажал на ручку двери.

Профессор оказался прав. Дверь отворилась, и они вошли в просторный выставочный зал.

– Это наш Зал Ужасов, – сказал Девлин, обводя помещение рукой.

– Я слышал о нем, – кивнул Ребус. – Но бывать не приходилось.

– Широкой публике вход сюда закрыт, – объяснил Девлин. – Я, правда, не могу сказать почему. Хирургический колледж мог бы неплохо зарабатывать, если бы пускал сюда туристов.

Официально зал именовался Кунсткамерой и, на взгляд Ребуса, на Зал Ужасов все‑таки не тянул. Основными его экспонатами были старинные хирургические инструменты, кроме того, здесь были человеческие кости, разрозненные члены и внутренние органы, плавающие в мутных растворах.

По изящной винтовой лестнице они поднялись на узкую галерею, которая была сплошь заставлена банками с подобными экспонатами.

– Жаль мне того беднягу, которому приходится добавлять формалин в эти сосуды, – проговорил профессор, слегка запыхавшись после подъема.

Ребус наклонился к стоявшему поблизости высокому стеклянному цилиндру. Из‑за стекла на него смотрело лицо младенца, но какой‑то неправильной формы. Потом он понял, что голова младенца венчает сразу два крохотных тельца. Это были сиамские близнецы, сросшиеся таким образом, что половинки их лиц слились в одно. Ребус, навидавшийся всякого за время службы в полиции, застыл в мрачном изумлении. Но впереди его ждали не меньшие диковины: целый ряд эмбрионов‑уродцев. А еще картины (главным образом – девятнадцатого века), на которых были изображены солдаты, с развороченными ядром или взрывом телами.

– А вот мой любимец, – сказал Девлин, показывая на портрет чуть заметно улыбавшегося молодого человека. Это было единственное, на чем здесь мог бы отдохнуть глаз.

Ребус прочел подпись под картиной: «Доктор Кеннетт Ловелл. Февраль 1829 года».

– Ловелл был одним из анатомов, которым поручили произвести посмертное вскрытие Уильяма Бёрка, – пояснил профессор. – Весьма вероятно, что он же был врачом, который констатировал смерть Бёрка после повешения. Месяц спустя Ловелл начал позировать для этого портрета.

– Доктор Ловелл производит впечатление человека весьма довольного своей жизнью и карьерой, – заметил Ребус.

Глаза профессора засверкали.

– Почему бы нет, позвольте вас спросить? Ведь он действительно многого достиг. Кроме всего прочего, он был прекрасным мастером‑краснодеревщиком, как Уильям Броуди, о котором вы, вероятно, слышали.

– Джентльмен при свете дня и грабитель под покровом ночи, – вспомнил Ребус.

– Существует предположение, что именно он послужил прообразом стивенсоновских Джекилла и Хайда. Во всяком случае, когда Стивенсон был маленьким, в его спальне стоял гардероб работы Броуди.

Ребус продолжал внимательно изучать портрет Ловелла, его глубокие черные глаза, подбородок с ямочкой, густые темные локоны. Он был уверен, что художник польстил оригиналу, убрав кое‑какие морщины и излишки плоти. Однако в любом случае Ловелл был весьма и весьма привлекательным мужчиной.

– Интересная связь вырисовывается с дочкой Бальфуров, – сказал, отдышавшись, профессор, и Ребус, невольно вздрогнув от удивления, повернулся к нему, но Девлин смотрел только на портрет.

– Что вы имеете в виду? – спросил Ребус.

– Ящички со склона Артурова Трона, – ответил тот. – Любопытно, что пресса снова о них вспомнила в связи с этим исчезновением… – Девлин посмотрел на Ребуса. – По одной из теорий, это символическое захоронение жертв Бёрка и Хейра…

– Да.