С лицом счастливым и покорным,

Смотрел, как чертит самолет

Свой третий круг над морем черным. ПОЭМА ОТЪЕЗДА ...на что похожа наша встреча? На

видение из давешнего сна:

Двадцатый год, гимназия, и в ней

Какой-то орган новоразмещенный,

Совдеповский и сложносокращенный,

С названием из десяти корней.

Я прихожу за визой... или нет

Какой-то бумаженцией, потребной

Для выезда в Париж на пару лет.

Еще остался в классах сор учебный:

Помятый глобус, классная доска,

На коей уцелела надпись мелом

(Стереть не дотянулась ВЧК

Им многое в новинку, неумелым,

Их главные деянья впереди):

"Товарищи! Вся власть УЧЕРЕДИ..." Три года мы не виделись. С тех пор

Я из эстета сделался аскетом

И виновато опускаю взор,

Когда напоминают мне об этом.

Зарос, одет в какое-то рванье

в потертом шарфе, в драненьком пальтишке,

Как нищий из моей же давней книжки

но я почти не помню про нее.

А впрочем, все я знал. Я был готов.

Не мы ли предрекали, накликали,

встречали гуннов, гибели алкали

И вместо гуннов вызвали скотов?

И это я предчувствовал. Теперь

Я раболепно открываю дверь,

записку Луначарского вручаю,

потом, стыдясь внезапной хрипоты,

Жую слова... и в этот миг встречаю

Твой прежний взгляд. Я знал, что это ты. Сто лет назад (а сколько в самом деле?

все милосердно прячется в туман)

Мы пережили - нет, преодолели

Угарно-кокаиновый роман,

продлившийся от середины лета

До предвоенной тягостной зимы,

Типичный для тогдашнего поэта

И дочери профессорской семьи.

О этот демонизм, о вамп наивный,

Богемный, добросовестно-надрывный,

Метания от беса до креста,

Запекшиеся черные уста,

"Хочу грешить!", "Хочу уйти в монашки!",

"Хочу вина!", "Хочу на острова!"

О, как я изучил твои замашки,

Безбожный грим, заемные слова,

Разрывы и прощания без счета...

но было в этом истинное что-то

Твой первый страх, твой полудетский плач,

И зябнущее, тоненькое тело,

в котором трепетала и болела

Душа живая, как её ни прячь.

Ночные кабаки, где слух терзали

Безумцы с подведенными глазами;

Метельные видения, мосты,

все сомовщина, вся арлекинада,

все притяженье черной пустоты:

Мы к гибели летим, и так и надо,

все поделом! Мучительный набор:

Полозьев скрип, откинутая полость,

И звездный мрак, и в этом тоже пошлость

не музыка. Не гибель, а позор.

Вот плеоназм: упадок декаданса,

Торговля бредом, драмы в синема...

в конце концов я этому не сдамся,

И не умру. И не сойду с ума,

затем что гниль чужда моей природе

И я скучаю там, где гибель в моде.

Все, что носилось в воздухе ночном,

Февральском, стылом, каплющем, зеленом,

все разошлось с годами по салонам.

Играйте дальше. Я тут ни при чем. Вот так, друг друга вдребезги измучив,

Мы разошлись шесть лет тому назад:

Елагин остров, между черных сучьев

Стоит февральский розовый закат,

но тьма клубится на востоке мглистом.

Мы расстаемся. Плоски все слова.

До этого ты месяц или два

Металась между мной и террористом,

Он ждет тебя сегодня в пол-седьмого,

Я каблуком утаптываю снег,

И все, что в нас покуда есть живого,

Сейчас умрет - теперь уже навек. Дальнейшее не стоит описанья.

Война, развал, февральское восстанье

все двинулось лавиной стольких бед,

Что нам равна возможность всех исходов.