Война, развал, февральское восстанье

все двинулось лавиной стольких бед,

Что нам равна возможность всех исходов.

Вот участь богоизбранных народов:

Куда ни сунься - им спасенья нет.

Куда ни правь - направо ли, налево,

всех притяженье ямы одолело,

И я - похмельный гость в чумном пиру

на плечи крест безропотно беру.

Что о тебе я слышал? В общем, мало:

Сперва пила, любовников меняла,

С одним из них затеяла журнал,

У Белого в истерике валялась,

Из-за эсера Кошкина стрелялась...

Однажды ночью я тебя узнал:

Ты ехала с хлыстом в автомобиле.

Хлыст был раскормлен. Их тогда любили. Теперь, когда, решившись наконец,

Дождавшись всех обещанных возмездий,

Я подаю прошенье об отъезде,

Ты предо мной: без грима, без колец,

В обличии стандартной комиссарши,

не сделавшем тебя, однако, старше,

С короткой стрижкой, с пламенем в глазах...

Кто мог предугадать такой зигзаг

Не я ли сам? Не нас ли всех манило

Предвестье бури, грозная волна?

Все жаждали пройти через горнило

И вот прошли. Я заплатил сполна. Что ты творила в три последних года

не ведаю. Какие-то фронты...

затянутая в кожанку свобода,

Жена наркома - это тоже ты,

И этот порох, заменивший ладан,

И кожа, заменившая парчу

И этот путь был мною предугадан.

Я знал, что будет так. Но я молчу.

На той, тогдашней плесени и гнили

возрос кумач грохочущих торжеств,

Повадки новоявленных божеств,

Броневики, агитавтомобили,

Все узнаю, и всюду мне видна

Одна рука, истерика одна. Подобный переход не мной замечен.

Мы оба щепки этого костра.

Но я обобран, выжат, искалечен,

Я понял все, а ты, моя сестра,

Со взором снисходительно-приветным

(От этого мне тоже не уйти),

Пропахшая степным вольготным ветром,

И порохом, и "Лориган-Коти"

Мне доказать пытаешься, что бегство

Погибельно, что время бросить детство

И дар отдать на просвещенье масс...

Мелькает "с нами", "наше" и "у нас".

Но я молчу. Из этой мясорубки

нет выхода, и ты обречена.

Здесь судьбы побежденных так же хрупки,

Как судьбе победителей. Весна

Меж тем берет права свои. Я слышу,

Как вниз роняет капли бахрома

Сплошных сосулек. Облепивших крышу.

Сейчас я снова не сойду с ума,

Как и тогда. Я попросту уеду,

А ты, подвластна все тому же бреду,

Погубишь все, потом умрешь сама

От тифа ли, от пыток ли, от пули,

И я умру, и встанет в карауле

нас на пиру собравшая чума. Ты выпустишь меня по дружбе старой.

И я - сутулый, желтый, сухопарый

Пойду домой по снегу, по воде

в забвенье, в эмигрантскую мякину:

ведь если я навек тебя покину,

Мне не найти пристанища нигде.

Чириканье голодных птиц на ветках,

прохожие в своих одеждах ветхих,

Темнеющая к ночи синева,

на Невском пресловутая трава

во всем просвет, прозрачность, истонченье,

Безбожно накренившаяся ось,

И будущего тайное значенье

Сквозь ткань пейзажа светится насквозь. О женщина десятых и двадцатых,

затем шестидесятых, - общий бред,

подруга всех забитых и распятых,

Хранившая себя при всех расплатах

не льсти себе: тебе спасенья нет.

Мы мнили - ты бессмертна. Черта в стуле!

Тебе сходило все на первый раз:

в себя стреляла ты, но эти пули,

Тебя не тронув, попадали в нас.

Тебе не минуть жребия того же:

Обрыва всех путей, постыдной дрожи,

Тоски, мольбы, мурашек по спине.