Может быть, и впрямь ты ушел в изгнанье

Добровольное, отключив сознанье?

Но и этот выход не светит мне. Я забыл, как радоваться. Я знаю,

Как ответить местному негодяю,

Как посбить его людоедский пыл,

Как прижаться к почве, страшась обстрела,

Как ласкать и гладить чужое тело...

Я забыл, как радоваться. Забыл. Для чего гостил ты, посланник света,

в тех краях, где грех вспоминать про это,

где всего-то радости - шоколад,

где царит норильский железный холод,

где один и тот же вселенский молот

То дробит стекло, то плющит булат? НОВЫЕ СТИХИ * * * Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ.

Все наши фиоритуры не стоят наших затрат.

Умение строить куры,

искусство уличных драк

все выше литературы. Я правда думаю так. Покупка вина, картошки,

авоська, рубли, безмен

важнее спящих в обложке банальностей

и подмен.

Уменье свободно плавать в пахучей густой возне

важней уменья плавить слова на бледном огне. Жизнь выше любой удачи в познании ремесла,

Поскольку она богаче названия и числа.

Жизнь выше паскудной страсти её загонять

в строку,

Как целое больше части, кипящей в своем соку. Искусство - род сухофрукта,

ужатый вес и объем,

Потребной только тому, кто

не видел фрукта живьем.

Страдальцу, увы, не внове

забвенья искать в труде,

но что до бессмертия в слове

бессмертия нет нигде. И ежели в нашей братье найдется один из ста,

Который пошлет проклятье войне пера и листа,

И выскочит вон из круга

в разомкнутый мир живой

Его обниму, как друга, к плечу припав головой. Скорее туда, товарищ, где сплавлены рай и ад

в огне веселых пожарищ, - а я побреду назад,

Где светит тепло и нежаще

убогий настольный свет

Единственное прибежище для всех,

кому жизни нет. * * * Мне страшно жить и страшно умереть.

И там, и здесь отпугивает бездна.

Однако эта утварь, эта снедь

Душе моей по-прежнему любезна. Любезен вид на свалку из окон

И разговор, где все насквозь знакомо,

затем, что жизнь сама себе закон,

А в смерти нет и этого закона. Еще надежда теплится в дому

И к телу льнет последняя рубашка.

Молись за тех, Офелия, кому

не страшно жить и умирать не тяжко. * * * Когда бороться с собой

устал покинутый Гумилев,

Поехал в Африку он

и стал охотиться там на львов.

За гордость женщины, чей каблук

топтал берега Невы,

за холод встреч и позор разлук

расплачиваются львы. Воображаю: саванна, зной,

песок скрипит на зубах...

поэт, оставленный женой,

прицеливается. Бабах.

Резкий толчок, мгновенная боль...

Пули не пожалев,

Он ищет крайнего. Эту роль

играет случайный лев. Любовь не девается никуда,

а только меняет знак,

Делаясь суммой гнева, стыда,

и мысли, что ты слизняк.

Любовь, которой не повезло,

ставит мир на попа,

Развоплощаясь в слепое зло

(так как любовь слепа). Я полагаю, что нас любя,

как пасечник любит пчел,

Бог недостаточной для себя

нашу взаимность счел

Отсюда войны, битье под дых,

склока, резня и дым:

Беда лишь в том, что любит одних,

а палит по другим. А мне что делать, любовь моя?

Ты была такова,

Но вблизи моего жилья

нет и чучела льва.

А поскольку забыть свой стыд

я ещё не готов,

Я, Господь меня да простит,

буду стрелять котов. Любовь моя, пожалей котов!

Виновны ли в том коты,

Что мне, последнему из шутов,

необходима ты?

И, чтобы миру не нанести

слишком большой урон,

Я, Создатель меня прости,

буду стрелять ворон.