Вот, сказал он, смотрите. (В дыму

шли солдаты по белому полю,

после били куранты...) "Кому

не понравится - я не неволю". Что там было еще? Не совру,

не припомню. Какие-то залпы,

пары, споры на скудном пиру...

Я не знаю, что сам показал бы,

пробегаясь по нынешним дням

С чувством нежности и отвращенья,

представляя безликим теням

Предстоящее им воплощенье. Что я им показал бы? Бои?

Толпы беженцев? Толпы повстанцев?

Или лучшие миги свои

Тайных встреч и опять-таки танцев,

Или нищих в московском метро,

Иль вояку с куском арматуры,

Или школьников, пьющих ситро

Летним вечером в парке культуры?

Помню смутную душу свою,

Что, вселяясь в орущего кроху,

в метерлинковском детском раю

по себе выбирала эпоху,

И уверенность в бурной судьбе,

И ещё пятерых или боле,

тот век приглядевших себе

по охоте, что пуще неволи. И поэтому, раз уж тогда

Мы, помявшись, сменили квартиру

И сказали дрожащее "Да"

Невозможному этому миру,

Я считаю, что надо и впредь,

Бесполезные слезы размазав,

выбирать и упрямо терпеть

Без побегов, обид и отказов.

Быть-не быть? Разумеется, быть,

проклиная окрестную пустошь.

Полюбить-отпустить? Полюбить,

Даже зная, что после отпустишь.

Покупать-не купить? Покупать,

все, что есть, из мошны вытрясая.

Что нам толку себя упрекать,

Между "да" или "нет" зависая? Потому что мы молвили "да"

Всем грядущим обидам и ранам,

покидая уже навсегда

Темный зал с мельтешащим экраном,

где фигуры без лиц и имен

Полутени, получеловеки

Ждут каких-нибудь лучших времен

И, боюсь, не дождутся вовеки. * * * "Укрой меня, Боже, во аде моем!"

(Н.С.) Глядишь, на свете почти не осталось мест,

Где мне хорошо; но это ещё осталось

Дворы на пути из булочной в своей подъезд,

И окон вечерних нежность, и снега талость. Желтеют окна, и в каждом втором окне

экран мерцает, и люстры как будто те же,

И ясный закат, в котором виделись мне

Морские зыби и контуры побережий. Здесь был наш мир: кормили местных котят,

Съезжали с горки, под зад подложив фанеру,

И этот тлеющий, красный, большой закат

С лихвой заменял Гранаду или Ривьеру. Здесь был мой город: от детской, в три этажа,

Белеющей поликлиники - и до школы;

И в школу, и в поликлинику шел, дрожа,

А вспомню, и улыбаюсь: старею, что ли. Направо - угол проспекта, и дом-каре,

Большой, с магазином "Вина"

и вечной пьянкой,

но эти окна! И классики во дворе

С "немой", "слепой", "золотой",

с гуталинной банкой! Здесь ходят за хлебом, выгуливают собак,

Стирают белье, глядят, как играют дети,

готовят обед - а те, кто живет не так,

Живет не так, как следует жить на свете. Да, этот мир, этот рай, обиход, уют,

Деревья, скверик с качелями и ракетой

И райские птицы мне слаще не запоют,

Чем эти качели, и жизни нет, кроме этой. Свет окон, ржавчина крыш, водостоков жесть,

Дворы, помойки, кухонная вонь, простуда

И ежели после смерти хоть что-то есть,

То я бы хотел сюда, а не вон отсюда. * * * Эгоизм болезни: носись со мной,

неотступно бодрствуй у изголовья,

поправляй подушки, томись виной

за свое здоровье. Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь,

Избегай напомнить судьбой своею

Про людскую бренность, тоску и вонь:

Я и сам успею. Эгоизм несчастных: терпи мои

вспышки гнева, исповеди по пьяни,

Оттащи за шкирку от полыньи,

Удержи на грани.