Вот и сейчас — времени после убийства Голутвина прошло много, убитый похоронен — стало быть, осмотреть труп уже невозможно. Теоретически, конечно, его эксгумировать можно — могилу разрыть и осмотреть. Но это в теории. На практике — никто сделать этого не позволит, а ежели сам посвоевольничаю — церковь проклянет, а государь распорядится на кол посадить. Прах усопшего беспокоить — святотатство.

А ежели падет на кого из приближенных к государю особ подозрение, так стоит мне рот открыть — убьют и псам скормят. А всем объявят — пропал, мол, бесследно. У меня в Москве защитников нет, а кого интересует судьба провинциального боярина из далекой Вологды?

Резкий свист кнута, которым Никита Лыков подстегнул лошадь, прервал мои тяжкие раздумья. Вокруг простиралась искрящаяся на солнце снежная целина с одиноко тянущейся вдаль колеей вологодского тракта и редкими верстовыми столбами.

Двадцать пять верст до следующего яма пролетели быстро. Никита Лыков предъявил смотрителю государеву подорожную. Нам подвели свежих лошадей, и гонка продолжилась.

Ехали, с переменами лошадей, до позднего вечера. И когда я уже взмолиться готов был — ну совсем пятую точку отбил, путный боярин решил остановиться на ночлег на постоялом дворе.

Поели, даже можно сказать — набили пузо; ел я последний раз утром, и проголодался изрядно. После ужина попадали в приготовленные постели и отрубились. Было не до разговоров. Лыков захрапел первым.

Мне было досадно— еще недавно сюда, в Вологду гнал, теперь — обратно. Так попу напрочь отбить можно — седла-то деревянные, кожей только обтянуты. А каково Лыкову? Путный боярин и немолод уже, муж умудренный, не мальчик на побегушках.

Еще вопрос — почему его послали за мной — могли и стрельца снарядить. Не по чину мне уважение такое. Путный боярин доступ к государеву телу имеет, все при дворце есть — почему он? Нет, не конкретно Никита Лыков. Это мог быть и другой. Нечисто здесь что-то. Точно — в политику я вляпался. Попаду между интересами двух могущественных кланов — сотрут в порошок и не заметят. Впрочем, теперь, когда я Рубикон перешел, а1еа jасtа еst! — «жребий брошен», обратной дороги нет. Утрою бдительность, чтобы избежать опалу, подобную учиненной мне московским князем Овчиной-Телепневым. Под эти мысли я и уснул.

Еще затемно меня растолкали. Открыв глаза, я увидел в сумраке Лыкова.

— Вставай, боярин, подкрепимся — и в путь.

Как же не хотелось! Только начал отходить

от скачки, угрелся в тепле и сытости.

После завтрака снова в седло, и скачка весь день. Менялись на ямах кони, менялась под копытами дорога, пролетали мимо деревни, села и городки.

К исходу третьего дня Лыков прокричал:

— Первопрестольная!

Да я и сам уже увидел сверкающие в заходящем солнце луковки церквей.

Кстати, уже забытым словом «стольный город» тогда на Руси называли центр княжества. Под управлением князя состояла территория — «княжеский стол» или «престол». Отсюда и — «первопрестольная» Москва.

Сдали в почтовом яме лошадей.

— Идем в Разбойный приказ. Там уже знают о тебе и ждут.

Через полчаса ходьбы мы подошли к Разбойному приказу. Располагался он в центре, рядом с Кремлем, на нынешнем Васильевском спуске. Здание из красного кирпича производило мрачноватое впечатление.

Страж у входа, завидев Лыкова, вытянулся и открыл дверь. Вошли. Видимо, Лыков здесь уже бывал — уверенно прошел по коридору и толкнул дверь одной из комнат.

Из-за стола поднялся служивый в синем кафтане, щуплый, с рябым лицом. Склонился в поклоне, но явно небрежно.

— Здрав будь, боярин. Вот, доставил по поручению государеву боярина Михайлова из Вологды. Работать будете совместно. Жилье дашь?

— Есть комната, пусть живет.