Вначале он некоторое время работал в одном из кибуцев (нечто вроде израильских колхозов, но с более справедливой, нежели в Союзе, оплатой труда), однако быстро понял, что эта работа не для него. Абрам Даянович подался в армию, но платили там сущие гроши, а убить могли запросто. Тут ему на глаза попались воспоминания Визенталя, и Эпштейн (бывший Галушкин) замер от восторга: это было как раз то, чего ему хотелось всю жизнь. А хотелось ему (видимо, сказывалась кровь предков по отцовской линии) скакать на лихом жеребце, рубить шашкой в капусту французов и вообще быть искателем увлекательных приключений, только чтобы они были не особенно опасны для жизни. (Скорее всего в осторожности желаний сказывалась кровь мамы.)

Сейчас, мчась по бетонному шоссе и держа на коленях закутанную в мешок голову Мартина Бормана, Абрам испытывал жуткий и сладкий восторг. Потраченные на латино‑американского надзирателя шекели стоили того. Слава, слава! – он уже ел ее живьем, полной ложкой Абрам ее черпал.

Что там Визенталь, подумаешь, Эйхмана прихватил и в Израиль доставил! Борман был куда круче. Эпштейн представлял себе обложки цветных иллюстрированных журналов, на которых красовалось его лицо.

– Сделали! – сказал он. – Мы сделали это, парни! Микроавтобус остановился в портовом тупичке, забитом ржавыми металлоконструкциями и старыми ящиками из‑под грузов. Абрам Эпштейн торопливо развязал веревку и сдернул с головы пленника мешок. Некоторое время охотники за нацистскими преступниками ошарашенно разглядывали морщащегося от яркого света Русского.

Абрам испытал шок и разочарование. Такое разочарование мог бы испытать, например, Винни‑Пух, обнаружив в горшочке вместо меда… как бы это помягче выразиться?..

– А где же Борман? – удивленно спросил Эпштейна самый младший член команды. – Это не Борман!

– Сам вижу, – хмуро сказал Абрам, неприязненно разглядывая Русского.

– В таком случае, – сказал молодой, – позвольте спросить, где же наши шекели?

Об этом было лучше не спрашивать. Денег было жалко до слез, но еще пронзительней было сожаление о выпорхнувшей из рук славе и портретах в иллюстрированных журналах.

– Ты кто? – резко спросил Эпштейн.

Пленник молчал. Он явно все еще не мог прийти в себя.

– Я знаю, – внезапно сказал еще один коммандос, до этого молчаливо сидящий на заднем сиденье. – Русской Илья Константинович, предприниматель из России, окончил Плехановский экономический институт, в настоящее время турист.

Илья Константинович повернулся к говорящему. Все правильно, кто бы еще из граждан Израиля сумел его опознать?

С заднего сиденья микроавтобуса на нашего героя сквозь толстые линзы очков смотрел его однокашник по институту Витек Броверман, с которым он не так давно расстался в гробнице египетских фараонов.Броверман нехорошо усмехнулся. Так нехорошо, что Илья Константинович не на шутку испугался, думая, что другу Витюле стало наконец известно, кто его подставил в свое время с водкой «Каганович». Но Броверман рассеял его опасения.

– Гад ты, Илюшка, – сказал он. – Что ж ты меня бросил в гробнице, скотина? Я проснулся, смотрю – стены кругом. Ну, думаю, замуровали, гады! А там еще какого‑то араба прихлопнули, меня мусора египетские тягать начали, я ведь из‑за этого араба три дня в кутузке блох кормил.

Похитители устало и разочарованно стаскивали матерчатые черные маски.

– На своего, значит, нарвались, – заключил Эпштейн. Он порылся в черной кожаной сумке и достал из нее бутылку пресловутого «Кагановича». – Ну давай, Илья, махнем, как говорится, за знакомство. Ума не приложу, что мне с тобой делать?!

Глава 27

Оставив своих террористов в микроавтобусе охранять похищенного, Эпштейн отправился в город.