— Берта! Берта!

— И если я свысока относилась к этому прозвищу, точно так же как пренебрегала соблюдением светских правил приличия, — продолжала девушка, по-прежнему в состоянии крайнего нервного возбуждения, — если я высмеивала нравы, царящие в гостиных и в высшем обществе, то делала это только потому, что мы — вы слышите? — мы имеем право ходить с гордо поднятой головой, имея собственное понимание высокой добродетели и чести. Мы считали себя выше всех пересудов и низких наветов. Но сегодня, заявляю вам открыто, я сделаю для вас то, что никогда бы не согласилась совершить для себя: Мари, я убью этого человека, если он не женится на вас! Хватит с нас и одного позора, порочащего честное имя нашего отца.

— Клянусь тебе, Берта, я не опорочу его имени! — воскликнула Мари, снова опускаясь на колени перед сестрой, которая, почувствовав наконец, что силы изменяют ей, упала на стул, обхватив руками голову.

— Тем лучше! Одним горем меньше для той, которую вы больше никогда не увидите.

И, заломив в отчаянии руки, она воскликнула:

— О Боже! Ведь я так их любила, а теперь мне надо их ненавидеть!

— Нет, Берта, ты не станешь меня ненавидеть! Твое горе, твои слезы причиняют мне еще больше страданий, чем твой гнев. Прости меня. О, Боже! Что я такое говорю? Ты можешь подумать, что я в чем-то перед тобой виновата, поскольку обнимаю твои колени, поскольку прошу у тебя прощения! Нет, клянусь тебе, я не чувствую за собой вины… Я расскажу тебе… но я не хочу, чтобы ты страдала, я не хочу видеть твоих слез… Господин де ла Ложери, — продолжила Мари, повернув к Мишелю залитое слезами лицо, — господин де ла Ложери, все, что было между нами, приснилось, а теперь настало пробуждение: уходите! Уезжайте, забудьте обо мне, уезжайте поскорее!

— Мари, ты опять теряешь голову, — произнесла Берта, не отнимая своей руки, которую сестра покрывала поцелуями и на которую проливала слезы, — это невозможно!

— Нет, нет, Берта, это возможно, — заметила Мари, и на ее губах появилась вымученная улыбка. — Берта, мы с тобой выберем себе жениха, чьим именем заткнем рты всем сплетникам и клеветникам.

— Кого же, бедное дитя?

Мари подняла руку к небу.

— Бога! — сказала она.

Берта не смогла в ответ произнести ни слова: душевная боль мешала ей говорить, но она с силой прижала Мари к груди, в то время как расстроенный Мишель присел на табурет, стоявший в углу комнаты.

— Ну прости же нас, — шепнула Мари на ухо сестре, — не осыпай его упреками!.. Боже мой, разве он виноват в том, что воспитание сделало его таким робким и нерешительным, что ему не хватило мужества сказать правду в тот миг, когда решалась его судьба?.. Он уже давно хотел тебе во всем признаться и молчал только потому, что я запрещала ему это делать, ибо мне казалось, что я смогу когда-нибудь его забыть!.. Увы! Увы! У нас слишком слабые сердца! Но теперь все кончено, дорогая сестра, теперь мы больше не расстанемся… Подними на меня глаза, чтобы я их могла поцеловать… Никто больше не стоит между нами, и никто больше не посмеет посеять вражду между двумя сестрами! Нет, нет, мы останемся только вдвоем и будем любить друг друга, и вместе с Богом, которому посвятим жизнь… мы обретем покой и счастье там, где сможем молиться за него!

Мари произнесла последние слова таким тоном, словно у нее разрывалось сердце, и потрясенный до глубины души Мишель, не выдержав такого испытания, встал на колени рядом с Мари, в то время как Берта, чье внимание было всецело приковано к сестре, не оттолкнула его.