По застольным разговорам получалось, что император, как известно, ненавидящий свою мать, окончательно развалил систему управления, сложившуюся в ее правление. Начатые и незаконченные ею реформы и так ввергли страну в сложное положение, а теперь это усугубилось еще и «перестройкой».

    Применяя нашу терминологию, начались структурные реформы, в результате которых образовалось несколько ветвей власти, как обычно, тянущие одеяло в сторону интересов своих ведомств, и, в результате, раздирающие страну. По замыслу Павла, во главе исполнительной власти оказались военные, у которых не было ни опыта, ни рычагов управления гражданским обществом.

    Чиновничество, имеющее такой опыт, власти было лишено, но в управлении осталось явочным порядком. Отменив матушкины законы, новый император вернулся к устаревшим петровским, которые уже забылись и не работали. Поэтому в стране при видимости жесткой структуры управления каждый делал то, что ему взбредет в голову, по своему разумению и исключительно для своего блага.

    Император, как всякий романтик, не оценил сложность поставленных задач и не мог понять, почему при очевидной правильности его указов нет никакой положительной динамики. Все или извращалось до очевидной глупости, или шло на пользу кучке взяточников и воров.

    Павел не щадил себя, пытался вникнуть во все мелочи, лично проверял, когда открываются канцелярии, как исполняются законы, и ничего не мог изменить.

    Кроме того, началась чехарда с деньгами. Екатерина додумалась выпускать, кроме металлических, бумажные деньги - ассигнации. Образовалось две валюты: роль доллара исполняло серебро, деревянных рублей - ассигнации.

    Для властей поначалу настал золотой век: когда императрице или правительству требовались средства, деньги просто печатали в нужном количестве. Постепенно доверие к бумажкам падало, и к концу правления Екатерины Великой рубль стоил около 63,5 копейки серебром.

    Павел взялся переодевать армию и вскоре, измучившись от безденежья, пошел по проторенному пути, и допечатал еще 50 миллионов рублей к 250 миллионам, выпущенным матушкой, опустив бумажный рубль еще ниже.

    Присутствующие за столом не знали законов экономики и управления. Потому их разговоры касались только персоналий, должностных злоупотреблений и частных случаев. Однако составить представление о том, что происходит в стране, я смог.

    Между тем застолье продолжалось. Потребляли мы не легкомысленное шампанское, ставшее дефицитным в связи с французской революцией, а отечественную водку местного производства из емкой посуды.

    В конце концов, выпитое начало пересиливать съеденное. С политических тем народ незаметно перешел на выяснение отношений.

    Среди присутствующих новыми людьми были только мы с архиереем и в этой фазе застолья участия не принимали. Владыка был человеком умным и тактичным, в местные разборки не встревал, что касается меня, то я от выпитого осоловел и предпочитал помалкивать, стараясь не привлекать к себе внимания.

    Однако этого мне не удалось. Когда гости окончательно расслабились и раскрепостились, мне довелось услышать про себя много нового и любопытного. Оказалось, что моя персона в городе скрупулезно изучалась и отслеживалась, все перемещения и действия фиксировались, в результате чего были сделаны широкие умозаключения, нашедшие сочувствие в обществе. Я с удовольствием выслушал несколько мифов о собственной персоне.

    Во-первых, меня спутали с сыном какого-то Крылова, крупного помещика из соседней губернии, известного присутствующим только понаслышке. У этого Крылова был сын большой оригинал и, по-видимому, колоритная личность.

    Он много путешествовал, участвовал в светских скандалах, слыл за ученого и даже писал стихотворения «в антологическом роде» (что это за стихотворения, я так и не понял).