— И что, потом позвонили?

Масис краснеет.

— Я не знаю.

— Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.

Ребенок подземелья артачится.

— Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!

— Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! — уточняю я. — Задача настоящей ищейки — это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.

Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:

— А мою ж… видел? — спрашивает он твердым голосом.

И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:

— Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.

Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.

— Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, — жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.

— Никогда не видела большего обжоры! — вопит она. — Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!

— А сама-то что делаешь! — стонет Сундук.

— У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, — парирует Китообразная.

Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.

— Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?

У бедняги выкатились шары, как в кегельбане. Его мегера синеет, заглатывает куриную конечность и требует голосом, похожим на гром, запертый в стиральной машине:

— Это что за история?

— Да он чушь несет! — неубедительно отпирается Пузо. — Я клянусь, Бертунечка, что он сказал это в шутку…

Я поднимаюсь.

— Ну вот, опять я оплошал, — говорю я, — как всегда. Счастливого излечения, Пузо!

И я удаляюсь, тогда как первая фаянсовая ласточка вольтижирует по комнате, а сенбернар, запертый в нужнике, начинает выть, как по покойнику.

Глава четвертая

Утверждать, что «Дунай и кальвадос» является заведением первого или даже второго класса, было бы ложью, которую я себе не мог бы простить. Тем не менее, как говорила Клеопатра, это чистенькое гнездышко, задумано и устроено для изнуренного путешественника и скромного туриста.

Какой-то тип, вроде как сидящий за конторкой под истинно фальшивое красное дерево, строчит цифры в соответствующем гроссбухе. Он довольно молод, тощ. Брюнет с головкой алчного хорька и в одежде цвета «средне-анонимный француз, желающий путешествовать инкогнито». Мое появление озаряет его бледное лицо улыбкой в четыре золотых и два железных зуба.

Затем его взгляд констатирует, что я без багажа, и улыбка медленно растворяется, подобно таблетке сельтерской в стакане теплой воды.

— Месье? — вопрошает он с остатками надежды, улетучивающимися из его естества, как пар из замерзшего локомотива (он же рядом с вокзалом).