— Семь часов, — говорит Пино, консультируясь с своим индивидуальным будильником.

— Наваливается вечер, — поэтизирует Берю. — В ресторанах сервируют ужин.

— Ты с ума сошел, это же семь утра! Солнышко подымается.

— Оно подымается, как мой… и как мои…! — отрубает Берю. — Бедная Пинюшетта, у тебя выключатель съехал с катушек!

Но Пино берет меня в свидетели.

— Семь часов чего? Как по-твоему, Сан-А?

— Я склоняюсь к вечеру, — говорю я.

— Ага! — экзальтируется Толстяк, — а что я говорил выше!

И продолжает грезить…

В вагонах-ресторанах ужинает первая смена. В экспрессе Париж — Ницца должны подавать шампиньоны по-гречески, телятину со шпинатом, сыр и ванильное мороженое с засахаренным миндалем. Хотите верьте, хотите нет, но когда я жмакаю у Кука, к моменту подачи мороженого остается только засахаренный миндаль, а я его терпеть не могу.

Опять грезит.

— Заметьте, что я бы не отказался и от ассорти в настоящий момент. Пауза.

— Слушай сюда, Сан-А, — возобновляет толстяк-диетик, — стало быть, положительно семь часов вечера, так! Но семь вечера завтра или послезавтра?

— По отношению к моменту нашей упаковки? — интересуюсь я.

— Да.

— Ну что ж, у нас семь вечера завтра, — оцениваю я.

Вклинивается Пино.

— А я настаиваю, что у нас семь утра, но семь утра послезавтра.

Берю вдруг заколебался.

— Это может быть, — допускает Толститель. — Я скажу даже больше: это может быть верно.

Мы достигли этой критической точки в дискуссии, когда, наконец, дверь открывается.

Субтильный молодой человек, который так ловко нас упшикал, осуществляет свое появление опять же в обрамлении двух слуг. Молча эти господа хорошие огибают нас, чтобы быть вне нашей досягаемости, и приближаются к Фуасса.

— Скажите, дорогой друг, — бросаю я блондинчику, — не рассматривали ли вы возможность уделить мне три минутки разговора как-нибудь на днях.

— Как-нибудь на днях, пожалуй, — говорит он без тени смущения.

Пока мы обменивались этими короткими репликами, двое других сняли с Фуасса цепи. Окостенение суставов сказывается на бывшем отелевладельце, который не может самостоятельно держаться на ходулях. Но ассистенты нашего достойного молодого человека поддерживают его. Кортеж добирается до выхода, Я надеюсь различить что-либо в проеме двери, но тщетно: мне открывается только коридор с каменными стенками.

— Есть ли буфет в замке? — справляется Берю у молодца.

Ответа нет. Тяжело хлопает дверь, будто крышка сундука.

— Какие бы гипотезы ни строил, — провозглашает Его Величество, — никак не допру, куда они клонят. Ты не находишь эту бормотуху немного крепкой, Сан-А? Они нас просто презирают.

Честно говоря, я начинаю шурупить не более чем свинья в апельсинах. Ничего стоящего не выудить из этого мутного болота.

Не позднее чем через десяток минут после умыкания Фуасса, мы воспринимаем сквозь толщу стен долгий, довольно страшный крик. Крик, как в фильме ужасов.

— Что это такое? — бормочет Пинюшет, который задремал.

Крик повторяется, дольше, сильнее, невыносимее.

— Мне кажется, что над твоим клиентом работает мастер своего дела, — говорю я.