— Все еще, — ответствует Толстый (в действительности он говорит «фсе фефе», но для удобства чтения мы продолжим писать берюрьевские слова нормальным образом).

— Хотел бы я знать, рассказал ли он им все, что знал! — возобновляю я.

— Рассказал что? — удивляется Пино.

Мой указательный палец на губах приказывает ему заткнуться на два оборота. Он удивляется, но в тишине, а мне от него больше ничего и не надо.

— Рассказал то, что он начал нам объяснять, впрочем не по своей воле, когда эти господа нас усыпили, — говорю я. — А он упорный, наш папаша Фуасса. Глядя на него, не представляешь подобной твердыни! Хотел бы я знать, долго ли он еще выдержит…

— Если бы этим занялся я, — вступает Берю, — я, ребята, могу сказать только одно: я бы заставил его показать меню! И мне не пришлось бы отчекрыживать ему клешни… Работа гестапистов, а что наши телки-хранители часом не немцы?

— Возможно, — говорит Пино. — Самый молодой напоминает корреспондента, который приезжал из Германии к племяннику нашего кузена.

Минута молчания. Я посеял зерно, мои дорогие, заронив в мозги «телок-хранителей» идею, что Фуасса знает, что они хотели бы знать. Хреново, конечно, для старпера, ибо он может получить право на новый сеанс, но в конце концов, если свернул с прямого пути, нужно ожидать подобных превратностей судьбы.

— Он выплывает! — сообщает Берю после периода молчания, во время которого он занимается слизыванием крови со своих губ, в общем, автоподкармливанием!

Действительно, Фуасса пришел в сознание. Он с ужасом разглядывает руку с отрезанными пальцами.

— Вам очень плохо? — спрашиваю я.

— Ужасно, — бормочет он. — Это негодяи использовали клещи.

— Вы не заговорили?

— Как я мог, если я ничего не знаю…

— Вы выбрали хорошую тактику. Мужайтесь. Пока вы молчите, они вас не убьют…

— Но…

Повелительным жестом я заставляю его умолкнуть. Несчастный повинуется. Я отрываю клок рубашки и бросаю ему.

— Замотайте руку, — советую я ему.

Кровь течет меньше. Я говорю себе, что если ему не помочь, то вскоре гангрена начнет собирать жатву. У бедняги вид мокрой тряпки. Хоть он убийца и комбинатор, мне его жалко. Становишься чувствительным, когда брюхо пусто почти два дня.

Пожалуй, пора предупредить приятелей, что наши слова слушают другие. Но как? Просто показать рискованно, так как, ставлю пинг-понговый шарик на хлопковый тюк, что Толстый не преминет изрыгнуть:

— Что это ты нам показываешь там, на верхотуре?

Обшариваю себя, тщетно: все отобрано, кроме чести, попробуйте написать послание с помощью вашей чести вместо ручки, шайка кастратов!

Тут-то мне и приходит мысль. Хорошая, натурельних, поскольку моя!

Я вам говорил, что стены все в пыли и грязи. Я начинаю рисовать пальцем. О, радость: видно! Пишу, стало быть, печатными буквами лозунг: «Осторожно! Микрофон».

Затем привлекаю внимание соседей и показываю им по очереди надпись и микрофон. Пинюш подмигивает. Берю не может сдержать «Ах, стерва», что должно долбануть по евстахиевым трубам типа с наушниками. Фуасса потребовалось больше времени усечь, потому что он в состоянии прострации, весьма действенной в его возрасте.

Когда до доходяги доходит, я делаю ему ручкой на надпись. Затем я подмигиваю бедняге.

— Значит, вы не хотите довериться даже нам, Фуасса? — мурлычу я. Произнеся это, я делаю ему знак ответить «нет».

— Нет! — бормочет обчекрыженный.