— Я поступил плохо, но мистер Риз обидел меня. Однажды я играл с Ронни, его сыном, мы перекидывали мяч из моего сада в его и обратно, а мистер Риз приказал нам прекратить, а то мы сломаем забор. Хорошее дельце! Как можно сломать забор мячом! Мистер Риз отобрал у нас мяч. Но мяч был мой! Я вежливо сказал ему: «Мистер Риз, это мой мяч». Но он даже не обернулся.

— Но потом он отдал мяч?

— Нет. Я спросил на следующий день у Ронни, и он ответил, что мяч все еще у отца.

— Так вот почему ты придумал, будто мистер Риз надругался над тобой?

— Не только поэтому, — торопливо возразил Томми. — Однажды я возвращался домой из школы и порвал на их участке веревку, когда бежал, а мистеру Ризу она была нужна. Он так разозлился! Ругался и наказал меня.

— Наказал?

— Он ударил меня, по… — Томми показал рукой место, которому обычно достается в таких случаях.

Я очень надеялся, что многие родители в зале вспомнят, что значит для ребенка обида, как долго она сохраняется в его памяти. Дети, несмотря ни на что, считают, что мир справедлив.

— Вот почему ты сказал родителям, что мистер Риз изнасиловал тебя?

— Да, — ответил Томми мрачно, считая, что его поступок оправдан.

Пауза затянулась, взоры присяжных обратились в мою сторону. Я приступил к тому, для чего вызвал Томми.

— Вопросов нет, — произнес я.

Со времени появления Томми в зале за столом защиты велись бурные дебаты, при желании я мог бы выдвинуть протест. Но меня порадовало случившееся в рядах неприятеля. Теперь стало ясно, о чем шла речь. Оба адвоката посмотрели на Остина, который кивнул в сторону Бастера. Элиот откинулся на спинку кресла, как всегда невозмутимый, но это была всего лишь маска Бастер энергично подался вперед, надел очки, просмотрел свои записи, затем сурово взглянул на Томми.

— Ты понимал, Томми, — начал он, — как серьезно взрослые воспримут это обвинение?

Томми, по всей видимости, впервые задумался над этим.

— Не знаю, — сказал он.

— Как так? Тебе не приходило в голову, что ты наносишь вред мистеру Ризу?

— Я знал, что родители разозлятся, но я тоже был зол на него.

— Почему ты просто не пожаловался родителям? Разве нельзя было попросить отца забрать мяч?

Томми нахмурился, приготовившись к долгому объяснению, но затем передумал:

— Не знаю, — упрямо повторил он.

Думаю, обвиняемому несладко приходится в такие моменты. Остин знал цену этим показаниям. Он бы выкрутился, если бы адвокат пробил брешь в рассказе мальчика. Но при всем желании Остин не мог крикнуть адвокату, как болельщик на стадионе: «Давай! Врежь ему!» В своей адвокатской практике я часто указывал подзащитным, как следует вести себя в подобных случаях: полный серьезности, легкая симпатия к потерпевшему, за которой скрывается жалость. Но ничего не поделаешь, своей ложью потерпевший это заслужил! Можно подобрать соответствующее выражение лица. Я пытался что-нибудь вычитать на лице Остина. Он умел владеть собой. Он смотрел на Томми, как будто ему предстояло вынести вердикт в отношении мальчика. Он слушал его, сочувственно покачивая головой.

— Скажи, Томми, — продолжал Бастер. — Твой отец пошел бы выручать твой мяч?

— Не знаю, — упорствовал Томми.

Бастер был тоже настойчив.

— Мне кажется, твой папа мог бы поговорить с мистером Ризом, если бы ты рассказал ему о мяче?

Бекки бросила на меня отчаянный взгляд.