Один-единственный человек в этом зале хорошо знал, о чем я говорю, ему не требовалось напрягать воображение, чтобы поставить себя на место жертвы. Я обращался к нему. Остин побледнел. Каждая черточка его лица вопила: «Ты не растрогаешь меня». Он не отводил взгляда.

— Затем, какое-то время спустя, когда он немного успокоился, его захлестнула обида, что его новый друг предал его, и ярость, которая таилась в глубине души, находит выход. Он решается защищаться сам. И вымещает обиду на ничем не повинном человеке. Вы можете винить его за это?

«Ты гордишься мальчиком, которого сам сотворил, Остин?» Я нарисовал картину, героем которой он был сам: вначале жертва, потом преступник. Он лучше других знал причину боли. Я надеялся пробудить в нем осознание вины за то, что он сотворил с другим человеком в отместку за свою боль. Я хотел достучаться до него, если уж не до присяжных. Остин уставился в одну точку. Его лицо напоминало маску. Но его глаза! Они повлажнели. Широко распахнутые, растерянные глаза ребенка, взывающие о помощи.

Я повернулся к присяжным.

— Да, Томми пытался наказать за причиненные ему страдания другого человека. Но его терзала боль. Он перевалил вину на мистера Риза, но он не лгал о случившемся. Он в точности воспроизвел картину насилия, безоговорочно убедив родителей. А кто бы ему не поверил? Восьмилетний мальчик не может знать всех подробностей, если он только не пережил этого сам. И вот он здесь, перед нами. Мы поверили мальчику, а как же иначе? Мы услышали правдивые, гадкие воспоминания.

Томми при всем желании не сможет забыть человека, который изнасиловал его.

Я говорил громко. Наступившая тишина показалась мне звенящей. Присяжные оцепенели, зал застыл. На какое-то время я утратил и слух и зрение. Одно-единственное лицо стояло перед глазами.

— Я бы хотел, чтобы Томми присутствовал при вынесении приговора, — настойчиво сказал Джеймс Олгрен. — Если быть честным, то это его желание.

Олгрен в разговоре со мной превозмогал себя, он терпел всех, кто так или иначе оказался причастным к трагедии его сына. Тем более что я представил его никудышным отцом. Но обратиться он мог только ко мне, он не знал никого другого в мире законотворчества.

— Его поведут в тюрьму в наручниках? — В его голосе прозвучала мстительность.

Я покачал головой.

— Уверен, он останется в зале до окончания суда. Кроме того, его могут осудить условно. В любом случае я бы не стал питать чрезмерных надежд. Вердикт может вам не понравиться.

— Вы думаете, его могут оправдать?

— Вполне возможно, его не признают виновным.

— Как? — воскликнул Джеймс Олгрен.

«Куда вы смотрели? — хотел я крикнуть. — Даже вы, родители, не поверили Томми?» Вместо этого я произнес:

— Присяжным будет трудно сделать выбор между ребенком и взрослым. В нашем случае обвиняемый стоит на своем, к тому же заимел алиби, есть над чем подумать.

— И на этом все кончится? — спросил мистер Олгрен. — Вы не сможете больше привлечь его к ответственности?

Меня всегда восхищает детская непосредственность интеллигентных людей, когда речь заходит о законах!

— По этому эпизоду — нет, — сказал я. — Но можете возбудить против него дело и добиться компенсации. Это легче, вы будете с ним на равных, вам не придется доказывать свою искренность…

Мистер Олгрен хмыкнул.

— Я не сумасшедший, чтобы из-за денег подвергать Томми этому ужасу вновь.