Но на этот раз я оказался готов. На моей стороне были молодость, скорость и звериная мощь тела, на стороне Прошки — пятнадцать сантиметров заточенный стали, родные стены вокруг и природный талант убивать, который не смогли вытравить ни годы, ни выпитый к вечеру алкоголь. Они почти уравнивались шансы, и победу в этой схватке мог принести только опыт.

И его у меня все-таки оказалось больше: Прошка знал десятки и сотни трюков с клинком, но в моем арсенала нашлась бы целая тысяча. Еще двух или трех резких и внезапных, как сама смерть, выпадов хватило, чтобы я окончательно раскусил его хитрую тактику — и начал действовать.

Раз — моя рука перехватила удар. Два — скользнула вниз по запястью и до хруста стиснула пальцы. Три — вывернула так, что острие финки теперь смотрела в грудь самому Прошке. Тот дергался, лягался и рычал, пытаясь снова крутануть лезвие, но теперь я держал его кисть намертво, ломая хрупкие суставы и продавливая лезвие прямо к вырезу на рубахе.

— Чур меня, собака, — прохрипел Прошка, пятясь назад. — Ты кто ж такой?..

— Смерть твоя.

Финка с хрустом вошла в плоть ровно между ключиц. Глубоко, по самую рукоятку — пока острие не уперлось в позвоночник. В угасающем взгляде не было больше ни страха, ни боли. Только удивление и какая-то глупая обида, будто Прошка до сих пор пытался понять, как его — взрослого мужика, опытного и матерого каторжанина — смог одолеть какой-то безусый юнец.

Я разжал пальцы и легонько толкнул. Прошка отступил на шаг, на второй, рухнул на колени — и, осев, покатился вниз по лестнице, напоследок мазнув по верхней ступеньке окровавленной ладонью.

А мне оставалось только последовать за ним — шум внизу затих, и больше сражаться было, похоже, не с кем. «Каторга» осиротела, и теперь в зале кабака безраздельно властвовали уцелевшие в бою сибиряки и Петропавловский с Фурсовым.

— Сдох, никак. — Кудеяров легонько пнул распростертое на полу Прошкино тело. — Собаке — собачья смерть.

Эпилог

Антон Сергеевич Дельвиг работал. Уже который день — без выходных, без перерывов, а иногда даже без сна. Обедал как попало, на бегу — и снова садился за руль и мчался по очередному экстренному делу, снова насилуя двигатель казенного автомобиля и собственное измученное тело.

Тоже казенное, как и машина. Капеллан целиком и полностью принадлежит не себе самому, а Господу Богу, Ордену Святого Георгия, народу и отечеству. И если уж служба того требует… Но Антон Сергеевич не жаловался. Ни раньше, ни даже сейчас, когда от бесконечной беготни глаза закрывались, а голова гудела, как соборный колокол. В конце концов, такую судьбу он выбрал сам. В тот самый день, когда предпочел почетной и перспективной службе в гвардейском полку пурпурный крест на шее и духовный сан.

Выбрал — и никогда о том не жалел.

И не было для Антона Сергеевича большей радости, чем защищать родной Петербург. И Словом Божьим, и собственным Талантом — а случалось, что и оружием, встав бок о бок с простыми солдатами. Ни других не жалел, ни себя, а нечисти никакой пощады не давал. Денно и нощно сражался георгиевский капеллан во славу Господню, и хоть бы сам Змей изволил выползти в город — не испугался бы.

Всякого повидал Антон Сергеевич и ко всякому успел привыкнуть, но в последние месяцы случалось такое, чего прежде никогда не бывало. Ладно бы Упыри с Жабами и Лешими, а такое…

Антон Сергеевич протяжно вздохнул, покачал головой и подтянул поближе лежавший на столе свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Каждое утро теперь начиналось не с кофе, даже не с дежурной папиросы натощак, а с такого вот… ритуала.