– Как она выглядела?

– А тебе-то что?

Я думал, Женька сейчас назло скажет: черный гидрокостюм с капюшоном, ласты, подводные очки и зажим на носу.

Но она еще пуще сказала:

– Как обезьяна!

(Это тоже понятно. Когда наша Женька в этом центре, выступив вне конкурса, сорвала первый приз за красоту и обаяние, все девицы стали под нее косить: рыжеть волосом и зеленеть глазом.)

– Ясно. – Я достал из бардачка ожерелье, заботливо собранное из бренных крабовых останков, положил Женьке на колени. – Гонорар. Заслужила.

– Серый! Любовь моя! – Она трепетно прижала его к груди, по щекам ее – артистка! – поползли две благодарные слезинки. Завыла, заламывая руки. – Что мне золото и бриллианты! Что мне колье и браслеты! Мне эта дешевая безделушка, – она сунула ожерелье мне под нос, – которую можно выменять на каждом углу за коробок спичек, – стонала Женька в экстазе, – но которую ты, мой любимый, не смыкая очей, матерясь, мастерил бессонными ночами своими родными, уставшими от вечного пистолета ручками, – она, эта безвкусная дрянь, это барахло тухлое и вонючее, мне дороже всех сокровищ мира! Козел!

Я так обиделся, что чуть не затормозил.

– Да не ты, – спокойно уточнила Женька, махнув куда-то рукой. – Настоящий. Дикий. С рогами. Вон, на краешке. Ускакал уже, – и покосилась на меня огромным зеленым и шкодливым глазом.

Да вот и не было козла, стало быть. На краешке. Нигде не было. Кроме как за рулем.

И я молчал до самых ворот. Расстроился. А потом сказал вежливо и строго:

– Евгения Семеновна, сегодня вы отдохнете, а завтра с Мещерским отправитесь на яхте в круиз. На двое суток. Ясно?

– Ясно, – подозрительно легко согласилась Женька. И прошептала про себя какое-то короткое слово.

– 

Едва завидев нас, Анчар бросил канистры, которые нес к причалу, и помчался к воротам с явным порывом вынести Женьку из машины на руках. Расплылся весь.

Но опять опоздал джигит. Как с тостом. Она грациозно перешагнула длинными ногами через дверцу, улыбнулась ему навстречу, сладостно потянулась и затмила собой все кругом.

Мещерские тоже спешили, улыбаясь, навстречу. Они были ей рады. Искренне. Что ж, это понятно. Когда Женька рядом, любая печаль далеко. Эти вещи, стало быть, несовместные.

Три века не виделись.

Женька, не откладывая приятное и полезное, тут же нырнула в сумку, которую я достал из багажника, за подарками.

Никого не забыла оделить, добрая и внимательная.

Анчару, с трудом вытащив и расправив, вручила громадную кепку (аэродром): «В них сейчас все на Москве ходят. Ты в ней сфотографируйся, я маме похвалюсь. Она ахнет – какой красавец джигит по горам за мной бегал. И ропанами травил».

Вите привезла какую-то новую загадочную косметику: «Я открыла для себя этот ночной крем. В любые дни перед ним не устоит никакой Рафаэлло!»

Мещерского одарила тоже какой-то химией для чистки кастрюль:

«Великий Шайн – и ты победитель… ржавчины!»

Серому, как сказано выше, передала патроны: «Тебе их вечно не хватает, сам ведь не позаботишься».

Дальше такая «разблюдовка» пошла.

Анчар сказал, что он обиделся:

– Я такой кепок не стану носить. Я его на стенку повешу, стрелять в него буду.

Вита ничего не сказала, воспользовалась случаем еще раз поцеловать Женьку. Мещерский тоже чмокнул ее в щеку и побежал в кабинет испробовать состав для очистки амфор. По назначению, стало быть.

А я тоже обиделся. Как Анчар. Даже круче. Всем подарки, а мне орудия производства.