— В ка-кую ру-ку бе-рут кни-гу?

Я показал ему, как нужно держать книжку, он ткнул в неё разок-другой клювом, потом повернулся и пошёл прочь, покачивая кроваво-красным гребнем над иссиня-чёрной головой и потрясая такой же красной, длинной-предлинной бородой. Взобравшись на свою любимую навозную кучу, он тут же поведал всему миру, что один глупый мальчик сидит во дворе и по книжке пытается научиться кукарекать.

Так я мучился с умными книжками до тех пор, пока однажды матушка, вернувшись домой с базара, не подозвала меня к себе и не сказала:

— Смотри-ка, работничек мой, что я тебе принесла!

С этими словами она вытащила из-под шали на груди красивую, в ярком, красочном переплёте книжку.

— Только ты её сейчас отцу не показывай. В ней, знаешь, науки не слишком много. Больше всё для интереса напридумано.

Я поспешно засунул книжку за пояс, под рубаху, и открыть её решился, только уже спрятавшись в бурьяне у плетня.

— «При-клю-че-ни-я Синд-ба-да-мо-ре-хо-да». — читал я заголовок на золотом поле переплёта губами и пальцем одновременно и уверяю, что с тех пор никакая другая книга не доставила мне большей радости, как в этот день эта. И мне очень хотелось похвастаться кому-нибудь. Но кому? Тут я вспомнил про старого петуха и принялся искать его. Но нигде не нашёл. Побежал к матушке спросить, а она зажала мне рот ладонью и шепчет:

— Тише ты, глупенький! Продала я нашего петуха, а на деньги те купила тебе хорошую книжку. Но ты об этом ни гугу! Будешь и мне иногда из неё вслух читать, что поинтереснее.

Забрался я с книжкой на чердак, на своё любимое местечко, где я обычно читал, сидя на карнизе под уксусным деревом и свесив ноги в пустоту. Над головой — небо, как синий луг, и по нему — белые копны. Подо мной, чуть поодаль, — залитые солнцем крыши домов, зелёный сноп лесов, перевязанных золотым пояском реки, а сзади, за моей спиной, полумрак чердака, полный колышущихся теней и таинственных шорохов.

Однажды я читал про Аладдина, сына багдадского сапожника, и его волшебную лампу. На картинке было нарисовано, как он набивает сокровищами свою суму. При виде сокровищ я сразу же вспомнил о нашей фамильной сумке-скарбнице. Быть может, и мои предки забыли в ней одну-другую горстку жемчугов?

Скарбницу я действительно отыскал, она висела на стропиле крыши. Вытащил я её на свет и нетерпеливо запустил руку внутрь, но оказалась она набитой старыми, трухлявыми отрубями. Хотя видно по всему — не для отрубей её в своё время заводили: была она из красной кожи с зелёным кантом, расшита всевозможными цветочками-листочками, которые, правда, к тому времени, как я её нашёл, уж осыпались, отпоролись.

Вокруг защебетали потревоженные мною ласточки, им-то я и высыпал отруби из сумы: пусть поищут в них себе мучных червяков. И вдруг среди отрубей что-то блеснуло на свету. Схватил я находку, поднёс к глазам, а она горит так, что аж смотреть на неё невозможно!

— Бриллиант! — завопил я и принялся вытирать найденное сокровище рукавом рубашки. Вблизи моя находка не шибко блестела, но на солнце она так и сверкала, так и сыпала искрами.

Но всё равно в доме нашем никто, кроме меня, за драгоценность её не посчитал. Да и я ныне уже сам знаю, что это был осколок какого-то гранёного бокала. Но тогда, едва взглянув на него, я сразу же точно определил, что это — бриллиант! И был твёрдо убеждён, что забыл его в суме кто-то из моих предков. А у старого Кюшмёди в кладе, может, и целый мешок таких драгоценных камней наберётся.

Стремглав полетел я вниз, спрятался в кустах терновника за мельницей и принялся обстоятельно изучать находку.