— Лошадь тебе Зуровым оставлена, за целительницей ехать.

— Чего ехидничаешь? Сказывают, она поистине святая.

— Чудотворица, впрямь! Сашка через нее свое чудо и сотворил, чай, она его и подстрекнула. Вместе на барже у вас сидели. Чудес ради и в дорожку с вами напросилась. Она же полюбовница Сашкина!

— Вот оно что! Однако отец Николай за нее горой!

— Поп-то наш больно хитер! На что ему дуры-старушки? А эта вроде блесны-приманки, на любую рыбку!

— Умна ты, Марфа, не по-бабьи! Дай-ка топорик да тихое место покажи.

В полутемной баньке Стельцов примостился на теплой еще лавке, поддел топором верхнюю крышку поповского ларца. Ого!

Два аккуратных столбика-колоночки золотых десятирублевиков с профилем императора Николая II. Сотня монет ровнешенько. Золотые серьги с изумрудами. Дамские часики французской работы. Медальон с бриллиантиком вместо пуговки, в нем две головки, женская и детская. Обручальное кольцо с гравированной надписью «Сергей». Пять сторублевых царских ассигнаций в нательной сумочке. Какие-то письма. «Отцу Николаю Златогорскому в Яшме…» Фотографическая карточка… А, черт, какая странная находка!

С фотографии глядит на Стельцова военный летчик в шлеме с очками. На обороте написано: «Верному другу», подпись — «Сергей». Почерк надписей на обороте карточки и почерк писем — один, мужской, сильный. А датированы письма сентябрем восемнадцатого года, им два месяца, еще тепленькие! Подпись — красный военлет, комиссар авиаотряда Сергей Шанин.

Вот это открытие! Вот какие у яшемского пастыря «верные друзья». Вот кто, значит, вызвал в Яшму летчиков! Именно это имя выкрикнул Сашка на крыльце дементьевского дома! Ясно, и поп, и скитская монашка, и Сашка-проводник — агенты чекистов! Недаром Губанов так подозрительно отнесся к «целительнице»! Значит, немедленно в путь, ларец с собой, предостеречь Зурова, отдать ему ярославские бумаги, ускорить отъезд отряда… Но как быть с монашкой?

Подошла Марфа.

— Слышь, подпоручик! — Лицо женщины выражает недобрую решимость. — Уж не знаю, как вам и сказать. Жизнь наша лесная, темная, но свои законы имеем, иудина греха не прощаем. Сашка далеко покамест, не минует и его наша благодарность, но с той змеей расчесться надобно немедля. Сама поеду, управлюсь!

Совпадение мыслей поразило Стельцова.

— Правильно, Марфа. Ни пуха ни пера тебе, хозяйка!

…Саврасый конь нес санки-плетушку заволжской нехоженой целиной. Марфа помогала лошади выбирать дорогу полегче.

Уже открылся унылый край болота и лесистый холм на том берегу, в Заболотье. Марфа помнила — в начале брода надо брать правее холма, на устье речки, а с середины брода сворачивать на самый холм, как только глаз различит крест на вершине. Там скитское. кладбище, а за устьем речки и холмом, на следующем подъеме — самые скиты женские, полтора десятка келий.

Перед началом брода Саврасый навострил уши и стал, будто раздумывал, правильно ли ступил в зыбкую стихию. В тишине зимнего утра Марфа различила чужой, не лесной звук. Молотилка, что ли?

Нет, стучит не сельская машина. Эта звонче, сходнее с автомобилем. И только женщина вспомнила про летчиков, как из-за вершин опушки появился над болотом самолет. Марфа успела всего его охватить взглядом, видела и голову очкастую. Верно, и он заметил сверху одинокую подводу на краю болота. Скрылся он в стороне Заболотья, у мужских скитов. Саврасый испугался было незнакомого шума и промелькнувшей громадной птицы. Лишь когда все стихло, конь опять пошел вперед по колено в месиве. Марфа подсунула под валенки край полушубка, уселась по-татарски. Ей послышался в отдалении нестройный рассыпчатый звук, будто погремушкой тряхнули, потом сильный треск, но в этот миг сани провалились и днище покрылось водой, как в дырявой лодке.