Мы словно неслись по дороге вдоль замерзшего озера на крыльях. Будто у нас вообще не было ног.

Казалось, что мы могли добраться до станции за считаные секунды, прилететь туда и вернуться к машине с канистрами бензина, наши ресницы блестели от мороза, наши кости стали невесомыми от холода. Но потом рядом с нами остановился грузовик – за рулем был какой-то парень, которого Руби знала. Жар в кабине вернул к жизни наши конечности, зубы перестали стучать. Нам не пришлось ампутировать обмороженные пальцы; ни одна из нас не потеряла кончик носа.

Мы были благодарны за то, что нас подвезли, но должна сказать, что в невесомости (которую я почувствовала перед этим), когда тело уже перестало ощущать холод, что-то было. Что-то такое, что я буду помнить всегда. Когда ты забываешь, как тебе больно, к тебе приходит свобода.

Вот о чем я думала, пока стояла в коридоре у музыкального кабинета. Я сделала свое сердце бесчувственным, слушала ветер, и в нем было то, что она хотела от меня.

– Ты не звонила, – сказал он.

Я продолжала слушать.

– А сказала, что позвонишь.

И тут стена из шлакобетона за моей спиной стала скользкой от собственного пота – или от моего: я вспомнила. Возможно, я обещала позвонить. Возможно, он говорил, что позвонит, но я пообещала, что позвоню сама.

В любом случае Руби сделала бы именно так.

Он все стоял, преграждая мне выход вместе с нагроможденными в кучу пюпитрами и старым фаготом.

Я смотрела на него, так смотрела бы Руби, окажись она сейчас у противоположной стены, рядом с треснувшей скрипкой и ящиком с покрытыми пылью нотными тетрадями. Баллы за волосы, точно. Они были подстрижены по косой и падали ему на глаза. Но его штаны… слишком обтягивающие, болтающиеся слишком низко. И еще он держался чересчур самоуверенно, как будто тот раз между нами что-то значил.

Он говорил о том, что это я игнорировала его, а не наоборот. Вел себя так, как будто это только парни могут перестать разговаривать с девушкой после того, что обычно происходит на заднем сиденье машины. Он явно не встречал таких, как моя сестра.

– Что случилось? – спрашивал он. – Ты не хотела?

Я пожала одним плечом. (Руби, мне сказать, что хотела?)

– Ты не говорила, что не хочешь, – напомнил мне он.

Я пожала вторым плечом. (Руби, мне сказать, что да, не говорила?)

– Ну, – он сделал вдох, – что будем делать сегодня вечером?

И именно в этот самый момент в моем кармане завибрировал телефон. Мне удалось проскользнуть под его рукой, пробраться мимо груды пюпитров, старого фагота и выйти в центр коридора, на свободу. Я вытащила телефон и увидела новое сообщение.

не расслабляйся тут. я приехала вызволить тебя. ps что с твоей комнатой? где колеса

Это была Руби – и ей каким-то образом удалось выяснить, где я жила у отца: в маленьком автофургоне без шин, поставленном на заднем дворе, с кроватью в углублении над рулем, смотревшим на цветочный сад, где от пчел меня спасала сетка. Там было неплохо, вполне себе удобно, и я даже протянула из гаража кабель, чтобы смотреть телевизор.

Понятия не имею, как она узнала. Может, поговорила с моим папой, или с моими единокровными братом и сестрой, или с моей мачехой и выведала, что, как только на улице потеплело, я переехала в фургон из своей комнаты в доме.

И что значит – она собиралась вызволить меня? Она была здесь?

Я тут же получила ответ на свой вопрос – на экран выскочило новое сообщение:

мои розовые очки! хло, я искала их целую вечность!

Никто не рассказывал ей про фургон. Она была внутри его, рылась в моих вещах и нашла очки, которые я стащила тем летом, когда уехала – те самые, с розовыми линзами, которые, по словами Руби, делали человека счастливым, типа наркотика, но таскаешь ты его на своей голове.