Завязалась потасовка. Надя, присев, скользнула под Женькин локоть, дотянулась до его лица и надавила двумя пальцами под самым его ухом. Женька сжался, скривился от внезапной боли, пальцы разжал.

– Молодец! – охая, выдавил он. – Победила. Моя школа.

Антон беззвучно рассмеялся.

Уже прощаясь, Лиза смущенно извинилась перед девочкой за свои слезы:

– Не обессудь, кроха. Нельзя в день рождения беды поминать. Нехорошо получилось… Тебе-то это зачем?

– А тебе? Видать, и вправду каждому – по силе, а сила – по вере. Ты только верь.

Шпомеры ушли. Надежда заперлась в ванной, пустила воду, устремив задумчивый взгляд в струи воды. Они стекали по протянутой руке, сбегали по линиям ладони… Надя открыла мокрыми руками коробочку с серьгой. Готика букв на полумесяце была точно такой же, как и на перстне. «Всему свое время» – гласило французское изречение. Надя давно уже перевела его, пытаясь вникнуть в смысл. Внезапно она ощутила всем нутром его суть и вдруг осознала до самых корней, что пора настала. Для чего – было совершенно неясно. Но уверенность нарастала, твердела, становясь знанием.

– Пора… – сказала она, вставая с краешка ванной своему отражению в зеркале.

Потерла мочку уха. Нащупала точку, где не отзывалась чувствительность. Медленно, но твердо воткнула специально приготовленную иголку. Палец окрасила капля крови. Надя слизнула ее. Брызнула отцовским «Амбрэ». Чуть защипало. «Разве это боль?» – Она вернулась мыслями к отчаянью Лизы, закрыла глаза и представила себе «обрубок» ее печали. Как воочию увидела изувеченное тело. «Тело» булькнуло горлом, и Надя услышала в этом бульканье надорванный крик. Тупая боль сдавила низ живота.

Надя скрючилась, упершись лбом в холодное стекло зеркала, распахнула глаза, взывая к пространству отражения. Как ты там, во вселенной? Отзовись, шурави… Но даже эха не почудилось. Лишь дрогнуло на подставке зеркало, качнулось, колебля отражение стен. Надя сокрушенно вздохнула. Ах, уметь бы читать мысли… Почудилось, что зовет мама. Надя очнулась, кинулась в спальню.

– Звала?

– Нет. Но ты вовремя. Глянь, что Шпомеры тебе привезли из Афганистана. Опять одели тебя, вплоть до белья. А я все волновалась о выпускных нарядах. Теперь нет проблем. Примеришь?

– Давай завтра…

Антон Адамович сидел, опустив голову. Надя устроилась у ног. Уперлась подбородком в его коленку. Лиловая тьма струилась в глазах Антона. Смутная, тяжелая тревога исходила от него.

– Войну вспомнил?

Надюхе страшно хотелось вывести отца из круговорота тягостных мыслей. Ей не надо было гадать, о чем он думает. Нужно ли любящему сердцу анализировать.

– Миновала бы новая чаша.

«Это не про Афган…» – с ужасом поняла девушка.

А ночью ей снились дороги, дороги. Разбегались в разные края поезда, уходили вдаль эшелоны. Тяжело груженые фуры сбивались в колонны, неслись, взметая колесами дорожную пыль. Ветер гнал перекати-поле. Комья ссохшегося кустарника побрасывало на капот старого «уазика», такого же, как у дяди Мирзо. Но за рулем был не он. Хмурый водила, похожий на черного ворона, увозил Надежду далеко от дома. Сердце рвалось назад, но ни остановить, ни выйти она не могла. Голос пропал. Рот открывает, а звука нет. Оглянулась, а там, сзади, полыхает огонь. «Пожар! Мой дом горит!» – кричит она из всех сил. А водитель не слышит. Держит крепко баранку и носа не ведет. Мрачным спокойствием веет от него, от дороги, отовсюду. Только ветер треплет брезентуху «козла», и мелькают пепелища пожарищ…

(3)

Сон скоро забылся.