Бабушка проигнорировала вмешательство. Она даже не искала ответ, просто отвернувшись от пришедшей женщины, будто рассердилась за то, что та пришла.

Женщина посмотрела на меня и подмигнула, будто в сговоре о чем-то ужасном. Мне показалось, что никто так не делает. По крайней мере, я годами не видел, чтобы кто-нибудь мне подмигивал.

— Ее не очень-то интересуют соки, — сказала женщина, говоря со мной так, будто бабушки рядом не было. — Она любит кофе, когда в нем много сливок и две ложки сахара. Но сейчас время пить сок, — и уже снова обращаясь к бабушке, она провозгласила: — Апельсиновый, виноградный или клюквенный, дорогая?

— Скажи ей, что я не хочу никакого сока, Майк, — по-царски скомандовала бабушка, все еще наблюдая за невидимыми птицами.

Женщина улыбнулась, терпение напоминало наклейку на ее лице.

— Все в порядке, дорогая. Я лишь оставлю тебе стаканчик клюквенного. Выпьешь, когда захочешь. Это полезно для костей.

Она выкатила тележку из комнаты. Бабушка все еще была поглощена видом из окна. Где-то послышался спуск воды в унитазе. Инвалидное кресло с мотором промелькнуло мимо двери: очевидно, все тот же старый гонщик носился по коридору в поиске очередного столкновения. Где-то взорвался звук телевизора, и голоса какой-то «мыльной оперы» наполнили воздух. Можно не стараясь легко разговаривать со всеми «мыльным» голосом.

Я повернулся, чтобы найти пристальный бабушкин взгляд. Ее лицо было в чаше ее ладоней, пальцы уткнулись в щеки, будто взяв их в круглые скобки.

— Но ты знаешь, Майк, оглядываясь назад, я думаю, что ты был прав, — сказала она, продолжая нашу беседу как, будто в комнату никто и не входил. — Ты всегда говорил: «Главное — это дух, Мэг». Дух! И тогда ты купил маленький рояль — это было в середине самой Депрессии. В дверь постучали. Это доставили инструмент. Целых пять грузчиков втащили его в дом, — она откинулась назад, закрыв глаза. — Как я любила этот рояль, Майк. Сама, конечно, я хорошо не играла, но ты любил посидеть рядом с Элли на коленях, слушая, как я играю и пою, — она что-то замурлыкала себе под нос, что-то похожее на мелодию, которую я не узнал. Затем она притихла, возможно, даже уснула. Мою мать звали Эллен, но все называли ее Элли. — Возьми мою руку, Майк, — внезапно сказала бабушка. И вспомнил, что имя моего дедушки было Майкл. Меня назвали в честь него.

— О, Майк, — она сжала мою руку в своей со всей ее слабой силой. — Я думала, что потеряла тебя навсегда. И вот ты здесь, снова вернулся ко мне…

Ее откровенность травмировала меня. Это не был испуг, будто мне что-то угрожало. Я побоялся за нее, за то, что с ней произойдет, когда она осознает свою ошибку. Мать мне всегда говорила, что во мне течет бабушкина кровь. Думая об этом, я вспомнил фотографии в наших старых семейных альбомах, на которых мой дедушка выглядит высоким и худым, как я. На этом сходство заканчивалось. Ему было тридцать пять, когда он умер — почти сорок лет тому назад, и он носил усы. Я поднес руку к своему лицу и пощупал над губами: усы, конечно…

— Целым днями я здесь просиживаю, Майк, — сказала она, ее голос убаюкивал, ее рука все еще держала мою. Я стоял и витал где-то в облаках. — Иногда дни пролетают незаметно, сливаясь вместе. Иногда, кажется, что я — не здесь и не где-нибудь еще. Но я всегда думаю о тебе, о нас, о нас двоих, вместе. Какие это были годы — лишь несколько лет, Майк, как мало…

В ее голосе было столько грусти, что я, похоже, взвыл от сочувствия. Что не было словами, а скорее тем, что мать мурлычет своим детям, проснувшимся от страшного кошмара.