Вероятно, я приехал позже, чем обычно, но постарался сделать вид, что ничего не произошло. Халли аж запрыгала от восхищения, когда увидела, как еду по улице. Я сделал резкий разворот, зная, что, неодобрительно нахмурившись, Элисон наблюдает из окна налитыми кровью глазами. Краснота белков сама по себе была достаточно оскорбительной для ее прохладных серых новоанглийских глаз, а мое опоздание оскорблением ее приверженности к точности и пунктуальности (еще до нашей свадьбы она была школьным учителем и любила расписывать все по минутам, делая расписание на каждый следующий час). Как бы то ни было, я остановился у ее дома с визгом тормозов, и в порыве эмоций издал длинный и громкий гудок. Я всегда делал так, чтобы это походило на вызов, убивая на нет все, что у нас с нею было связано, будто умирающий, прячущий в ладони спасительную пилюлю, которая могла бы еще на час продлить его жизнь.

Халли выскочила из подъезда, одевшись в ослепляющее розовое платье с веселыми кружевами. Халли — это моя истинная любовь, единственный человек, который может меня утешить и простить, успокоить боль всего, что накопилось в нарывах моих грехов.

«О, папа, я знала, что ты приедешь. Я не сомневалась», — завопила она, бросаясь в мои объятия.

Мое лицо оказалось закопанным в ее пахнущих шампунем волосах, и в него вжался рельеф знакомой географии ее костей и плоти.

— Разве можно тебя остановить? — и затем смех: — Не отвечай.

Потому что иногда, бывало, что у меня не было возможности приехать.

— Сегодня в луна-парк, Папа? — спросила она.

Выстрел солнечными лучами по моим распухшим глазным яблокам. Даже темные очки не спасали воспаленные глаза. К тому же передо мной предстала перспектива кружения на карусели со всеми болезненными ощущениями во всем моем теле. Но, зная, что Элисон стоит за белыми занавесками, я уверил Халли:

— Все, что не пожелаешь, бэби, все, что не пожелаешь, — мне хотелось, чтобы Элисон знала, что кто-то меня все-таки любит. — Все, что не выше неба.

Халли была моей по четвергам, и на протяжении двух лет наших совместных четвергов, мы уже сделали не один круг по магазинам, продающим всякие смешные вещи, дневным киносеансам, не раз бывали на Муссокских пикниках, в кегельбане, в луна-парке — везде, куда взрослый может придти с ребенком. Балуя ее, я был достаточно осторожен. Мы делились знаниями, играли в необычный хоккей и оба изо всех сил игнорировали мир, выстроенный за спиной у каждого из нас: она — правильно организованный и стерильный мир ее матери, а я — мир много выпитого «Мартини», тесного окружения женщин и никогда не сбывающихся планов.

Почему-то подумал об отце. Как-то мы с Халли заехали на кладбище, где я стоял у его могилы, пытаясь его вспомнить. Чаще всего вспоминаю время, когда несколькими неделями до его смерти мы сидели вдвоем в доме ухода за престарелыми. После долгих минут молчания, он сказал: «Главное, Хови, всегда оставаться мужчиной».

Он начал плакать. Слезы покатились из глаз с покрасневшими белками. Я стал его жалеть, как и остальных стариков, которым только и осталось, как оглядываться назад. Спустя какое-то время я спросил: «Что значит оставаться мужчиной, папа?» Мне не столько было это интересно, сколько нужно было поддержать разговор.

Мой бедный отец. В его жизни было слишком много виски, слишком мало любви и вообще никакой удачи — в картах, в костях и на работе, где бы он не работал. Ни одно его дело не клеилось.

«Оставаться мужчиной», — начал отец, вытирая щеки. — «Состоит в том, чтобы наблюдать крушение собственной жизни и не испытывать к себе жалости, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»

Тот день был длинным, и мне не терпелось уйти, оставить в одиночестве старика, называющего себя моим отцом.