Струны гитар, сливаясь точно от одного движения, вторили страстным призывным словам о любви. И от ласкового прикосновения к этим струнам, и от волнующих звуков неистово перекликающихся мужских и женских голосов вершилось будоражащее душу таинство, — рождалась цыганская песня, испепеляющая сердце и наполняющая его буйным фейерверком противоречивых чувств.

Старинный ее напев, выплеснувшись из недр табора, казалось, обретал свободу и парил над древней скифской степью, стремясь рассказать каждому, до кого мог дотянуться, извечную историю о прекрасной любви и черном предательстве, о вечной тоске цыганской души по воле и свежему ветру, носящему и пьянящие ароматы апельсиновых рощ Испании, и благоухание виноградников Бессарабии, и терпкий запах местной полыни.

Чарующую эту мелодию грубо, вдруг, разорвал густой рев, перерастающий в нестерпимый вибрирующий грохот.

Умолкли певцы и гитаристы, замерли в бессильно опущенных руках поблескивающие медью бубны. Лица и глаза людей обратились к небу, где невидимый в ночи реактивный истребитель, опираясь на длинный факел огня своих турбин, устремлялся к звездному небу.

Давно замолк за горизонтом гул самолета, а руки музыкантов все покоились на потертых грифах, молчала и певучая кожа бубнов. Нелегко начать вновь прерванную песню. И сидели среди донской степи мужчины и женщины в своих ярких блестящих и атласно змеящихся нарядах безмолвно задумавшись…

О чем? Кто может знать мысли цыгана? Может быть, о том, как счастлив был бы человек, научись он летать, но не так, как в грохоте машины, пронесшийся только что у них над головами, груженный тысячами смертей, а совсем по-другому, как летают, широко расправив крылья, птицы, как проносится безмятежный ветерок, ласково касаясь лица и волос любимой.

Но шагнул в светлый круг костра высокий бородатый мужчина с пронзительно-строгими глазами и тронутой проседью львиной гривой волос, гортанно пророкотал в ночной тишине его голос, и потянулся цыганский люд к своим шатрам и кибиткам.

Оставшись один у костра, пожилой цыган протянул руки к его угасающему теплу, задумался, не заметив, как подошла старая цыганка и молча стала с ним рядом, стараясь не потревожить, до времени, его покоя.

Неподвижное, как маска, лицо женщины, покрытое глубокой сеткой морщин, в неверном свете костра казалось древним, как лик самой матери земли, но молодые блестящие глаза выдавали сохранившуюся проницательность ума. В глубоких почти черных глазах этих жила спокойная мудрость легендарного народа, чьи предки не пожелали иметь свою страну, считая домом весь Мир, и не признали над собой ничьей власти, даже власти Бога, которого, поверь они в него, пришлось бы признать господином. А какой же цыган станет терпеть над собой владыку.

Впрочем, так было давно, но время навязало этим независимым людям свои законы и обратило не имеющий своей религии народ в веру приютивших его стран.

— Задумался? — старая женщина ласково коснулась руки цыгана.

— Заботы, мать, заботы… — вздохнул цыган, нежно обняв старуху.

— Забыл ты, видать, сынок, старую поговорку:

«Утро для радости, день для забот, а вечер для песен.»

— Забыть не забыл, мать, а в жизни не всегда так выходит…

Еще раз тяжело вздохнув, он словно стер с лица остатки дневной суеты. Засиял, засветился белозубой улыбкой. Подобрел сразу его взгляд, заискрился мечтательной радостью.

— Скажи лучше, как дочка моя, Ляна? — спросил мужчина. — Не заболела? Второй день ее не вижу.

— Здорова твоя Ляна, сынок, здорова, да только…

— Ну что там еще? Не тяни, — нетерпеливо прервал ее цыган.

— Так ведь замуж ей давно пора, или не заметил? — усмехнулась старуха.