Брайан глубоко вздохнул и опустил взгляд. Влажные оленьи глаза маленькой Пенни блеснули в луче света, сочившемся в щель между дверками шкафа. Она всегда была тихой девочкой, похожей на фарфоровую куклу, – маленькой, худенькой, с воздушными чертами лица и черными, как смоль, кудрями, – а после смерти матери и вовсе замкнулась в себе. Ей было тяжело, хотя она не подавала виду, – и все же боль утраты постоянно отражалась в ее огромных печальных глазах.

За последние три дня Пенни едва проронила пару слов. Разумеется, это были очень необычные дни, да и дети обычно быстрее оправляются от потрясений, чем взрослые, но Брайан боялся, как бы девочка не замкнулась на всю оставшуюся жизнь.

– Все будет хорошо, солнышко, – прокашлявшись, прошептал Брайан.

Пенни что-то пробормотала в ответ, не поднимая головы. По ее перепачканной щечке скатилась слеза.

– Что, Пен? – переспросил Брайан, осторожно стирая с лица девочки мокрые следы.

Пенни снова что-то пробормотала, но, похоже, обращалась она не к Брайану. Он прислушался. Девочка шептала снова и снова, словно какую-то мантру, молитву или заклинание:

– Никогда больше не будет хорошо. Никогда-никогда-никогда-никогда…

– Тс-с-с…

Брайан прижал малышку к груди, даже сквозь футболку ощущая жар ее личика, раскрасневшегося от слез. Снаружи опять донесся свист топора, вонзающегося в плоть, и Брайан поспешно закрыл девочке уши. Перед глазами встала картина лопающихся костей и склизкой серой мякоти, брызжущей во всей стороны.

Треск вскрывающегося черепа живо напомнил Брайану удар бейсбольной битой по мокрому мячу, а выплеск крови походил на звук, с которым шлепается на пол влажная тряпка. Очередное тело с глухим стуком рухнуло на пол, и, как ни странно, в этот момент Брайана больше всего обеспокоило то, что плитка на полу может разбиться. Дорогая, явно изготовленная на заказ, со сложной инкрустацией и ацтекским узором. Да, уютный был дом…

И снова тишина.

Брайан едва подавил очередной приступ. Кашель рвался наружу, как пробка от шампанского, но Брайан сдерживал его из последних сил, чтобы не пропустить доносящихся снаружи звуков. Он ждал, что сейчас опять послышится чье-то натужное дыхание, шаркающие шаги, влажное чавканье под ногами. Но все было тихо.

А затем, в полной тишине, раздался негромкий щелчок и дверная ручка начала поворачиваться. У Брайана волосы встали дыбом, но толком испугаться он не успел. Дверь шкафа распахнулась, и за ней показался живой человек.

– Ты уверен? – прошептал Брайан.

Филип не ответил. Он взглянул на дочь и произнес:

– Все в порядке, солнышко. С папой все хорошо.

– Ты уверен? – сквозь кашель повторил Брайан.

Филип снисходительно взглянул на брата и сказал:

– Ты не мог бы прикрывать рот, когда кашляешь?

– Ты уверен, что все чисто? – в третий раз спросил Брайан.

– Малышка, – Филип повернулся к девочке. Сейчас только тягучий южный акцент, всегда проступавший в минуты волнения, выдавал бушевавшую в нем животную ярость. – Посиди здесь еще немножко. Всего пару минуточек. Хорошо, милая? А я скоро приду, и можно будет вылезать из шкафа. Договорились?

Пенни ответила ему едва заметным кивком.

– Идем со мной, братишка. Мне понадобится помощь, нужно все здесь убрать, – сказал Филип старшему брату.

Брайан вылез из шкафа, расталкивая висящую в шкафу одежду.

В глаза ударил слепящий свет, и Брайан заморгал. Потом закашлялся. Потом заморгал снова, огляделся по сторонам и просто-напросто забыл о рези в глазах от зрелища, которое ему открылось. На какой-то миг ему показалось, что роскошная прихожая двухэтажного дома в колониальном стиле, ярко освещенная вычурными медными шандельерами, вновь погрузилась в хаос ремонта и отделки, но маляры на этот раз попались то ли припадочные, то просто чокнутые.