Он на мгновение улыбается, поднимает голову, делает глубокий вдох, стискивает кулачок и разгибает палец за пальцем.

— Первое: хочу вырасти. По крайней мере до метра двадцати восьми, как Людовик. Второе: хочу, чтобы мама не разводилась и любила папу, как раньше.

Третье: чтобы папа встретил другую женщину, чтобы у него было, как у мамы, потому что так она сможет оставить себе того типа, которого сама встретила, а иначе ей это не удастся. Я такое видел у родителей Людовика: мадам Сарр запретила мужу каждый вечер видеться с другой женщиной, и с тех пор они целыми днями ссорятся. Идет?

Я изображаю недовольство и шепотом спрашиваю:

— Ты хочешь, чтобы я исполнила все три желания сразу?

— Можешь не по порядку. И потом, не надо, чтобы я сразу вырос на двадцать сантиметров: это будет слишком подозрительно. Идет?

— Идет.

Он протягивает мне руку. Мы шлепаем ладонями. Как особую милость, он бросает мне:

— Если хочешь, женщиной, которую встретит папа, можешь быть ты. Имеешь право. Так даже лучше: я тебя знаю, и если однажды мама захочет, чтобы ты больше не виделась  с ним, тебе будет все равно.

Он вскакивает, довольный своей идеей.

— Итак, никуда не уходи, я вернусь через полтора часа. Любишь бараний окорок? Кажется, именно это у нас сегодня на обед. Целую.

Он выбегает из хижины. Я слышу, как позвякивает звонок, когда он поднимает свой велосипед. Он просовывает в дверь голову и с серьезным видом говорит, что, если я захочу в туалет, надо идти налево: подняться до узенькой велосипедной дорожки, а дальше — прямо, до перекрестка Круа-Сен-Жан, там, около пруда, стоит маленький зеленый домик. И добавляет с сияющей улыбкой:

— Я буду супер-счастлив. И ты тоже, обещаю.

21

Я выждал добрых пять минут, прежде чем смог войти. Она сидела на скамейке, прислонившись к стене, и пыталась закурить. Она первая спросила, как дела. Я не ответил, и тогда она поинтересовалась:

— Давно вы сюда пришли?

— Я сожалею, Сезар.

— Напротив: можете гордиться. У вас замечательный сын. Какое проявление любви... И какое доверие.

— Я говорил о том, что сделал.

— А что вы сделали? Вы забыли, что у меня амнезия.

Ее улыбка сковала меня. На какую-то секунду я ей поверил. Потом она встала, встряхнула меня за руку:

— Очнитесь, Николя. Все хорошо. Вы не отвечаете?

— Да... На что?

— У вас звонит мобильник.

Я вытащил телефон из кармана, думая, что звонят из «скорой», но это был гараж Пост-Бланк в Бейне, спрашивали Роберто, не остались ли у него тяги  опрокидывателя для МГА «Твин-Кам». Я ответил, что нет, и выключил телефон, а потом шепотом попросил прощения.

— Я сама виновата, Николя. Мне больно на вас смотреть, вы такой растерянный. У меня были небольшие неприятности с мужчиной два дня назад; вы тут ни при чем.

Я спросил, сможет ли она дойти до перекрестка Четырех Дубов.

— Да, все прекрасно, но я не могу уходить отсюда.

Я нахмурился. Она заложила руки за спину, гордо подняв голову. Я настаивал, чтобы она поехала в больницу, сделала рентген: никогда не знаешь, чем может обернуться удар головой. Она положила руки мне на грудь, уточнила, что она ходила в университет во время бомбежки, что багдадская полиция сотни раз избивала ее, задерживая во время курдских волнений, что ее швырнули лицом на колючую проволоку, чтобы оставить на память «отметины фей», и что она три дня пряталась среди трупов на иранской границе.

— Теперь успокоились? — подытожила она с той самой застывшей улыбкой, с которой сидела у кассы за своей движущейся лентой. — Если мне будет грозить опасность, поверьте, я сразу узнаю, откуда она исходит.

Телефон зазвонил снова.