— Участвовал в убийстве? — спросила я, ибо Эмили, ничего не отвечая, продолжала растирать Джеральду руки.

— В убийстве?.. Да, да, в убийстве. Кажется, в убийстве. Он был тогда со всеми. Когда я вернулся, то страшно разозлился. Я набросился на них… А ребята сказали, что это Денис. Что он зачинщик. Он первый бросил камень. Четыре года… И вот, покойник… И они все рядом, и Денис… Но как их можно винить за это? Разве можно обвинить в чем-то четырехлетнего малыша?

— Никто никого не обвиняет, — успокоила его Эмили. Глаза ее горели, бледное лицо дышало озабоченностью за судьбу только что спасенного, вновь обретенного возлюбленного, которого она больше терять не собиралась.

— Да, никто не обвиняет, но никто и не пытается спасти, а это ведь то же самое, что обвинить. Разве не так? — воззвал ко мне Джеральд.

Прошла ночь. Мы ждали нападения, разведки, посольства — хоть чего-то. Но не дождались. Сверху не донеслось ни звука. И шел снег, и была тьма, и холод царил снаружи.

Я видела, что Эмили опасается порывов Джеральда, его стремления навестить малолетних разбойников. Она все время убеждала его, прямо или косвенно, не ходить туда. Но он и не пытался. Через несколько дней он проронил как-то равнодушно:

— Может, они куда-нибудь еще перебрались.

— А животные? — обеспокоилась Эмили за судьбу бедных тварей там, наверху.

Джеральд поднял голову и посмотрел ей в глаза, и усмехнулся какой-то окончательной, подводящей итог усмешкой, знаменующей решение, достигнутое не без борьбы, не без иронического самоотречения.

— Если я пойду наверх, то снова втянусь. Добра от этого не будет. А животные… Что ж, ими играет случай, как и всеми другими. Пусть им повезет… Есть и другие, кроме меня.

Так нас стало четверо.

Всему на свете приходит конец, но я не могу сказать, когда пришел конец этой истории. Мы жили там, ожидая окончания зимы, а зима выдалась долгая, хотя и не такая долгая, как казалось тогда нам, ведь время воспринимается субъективно. Однажды утром на стену порхнуло бледное желтоватое пятно, замаскированный растительный узор ожил. Я поняла, что именно этого дожидались мы все это время, и закричала:

— Эмили, Эмили! Джеральд! Скорей, сюда! Где вы?

Из малой спаленки выполз разбуженный Хуго, за ним, зевая, появились закутанные в меха Джеральд и Эмили — растрепанные, не до конца проснувшиеся, но ничуть не удивленные. Хуго тем более ничему не удивлялся. Он сразу устремился к стене, как будто то, чего он давно ждал, к чему был готов, наконец произошло.

Эмили взяла Джеральда под руку и в сопровождении Хуго шагнула в лес… трудно описать все последующее. Там, где мы оказались, нас ожидало все необходимое: комнаты, которые можно было обставить так или иначе, мебель для этих комнат… Обставленные, обжитые комнаты; падающие стены, стены вздымающиеся, вырастающие вновь; дома, крытые газонами с кустарником и деревьями, с птичьими гнездами; разграбленные дома с помещениями, усеянными обломками; громыхающие грозами небеса… На зеленой лужайке колыхалось, касаясь травы, громадное железное яйцо, блестящее, отполированное до зеркальности, вокруг которого собрались отражающиеся в его мглистой поверхности Эмили, Хуго, Джеральд, отец Эмили в офицерской форме, ее крупная смеющаяся матушка, малыш убийца Денис, вцепившийся в руку Джеральда… Они стояли, глядели на яйцо, которое все сильнее вибрировало от силы их взглядов, пока наконец не разломилась его оболочка, и оттуда… и там… возможно, комната, в которой множество людей составляют на ковре узор, мозаику из кусков, кусочков, складывают, складывают безжизненный узор, вдруг оживающий от какой-то неведомой силы… Нет, не это… Нет, не знаю… Нет ясности в моих видениях… Тот мир представился мне тысячами мимолетных вспышек, калейдоскопом мелких, дробящихся, постоянно меняющихся фрагментов; мы входили в него, и он сворачивался, исчезал, вместе с лесами и потоками, травами, комнатами и людьми.