Теперь же он помнил еще и задание майора Чеславского. В конце концов, барон был не самым жестоким извергом, из тех, которых ему как пленнику приходилось встречать. К тому же с недавних пор Штубер стал интересовать его и как личность.

— Наш партизанствующий германо-поляк, — стеком указал Штубер на Кароля, — не пытался соблазнить вас побегом их этого острова Святой Елены?

— Не пытался. К тому же он поляк, а мы, украинцы, с поляками не очень дружим.

— Не верю, но смирюсь, — рассмеялся фон Штубер.

— Еще со времен Богдана Хмельницкого не очень дружим, — напомнил ему Отшельник, зная, что Штубер не поленился ознакомиться с историей Украины, и даже неплохо научился понимать украинский язык.

— Как поляк-католик, — вмешался в их разговор Кароль,

— я ненавижу этого, — кивнул в сторону Ореста, — православного, а как германец — не доверяю этому украинцу.

— Тоже не верю, но тоже смирюсь, — все с той же высокомерной ухмылкой произнес гауптштурмфюрер. — И запомните, Отшельник, как пленный вы можете попытаться сбежать с этого острова, из «Регенвурмлагеря», но как скульптор, как творец, бежать от своей судьбы вы не можете, не имеете высшего, Господнего, на то права. А ваша судьба творца обрекает вас на свершение того, что вам предначертано.

— С каких это пор вы стали чувствовать себя посредником между творцом и Всевышним? — не удержался Орест.

— Вы опять ничего не поняли, Отшельник. Это не я являюсь посредником между вами и Всевышним, это Всевышний безуспешно пытается быть посредником между мною, гауптштурмфюрером СС, и вами, все еще не повешенным партизаном. Причем не повешенным исключительно по моей прихоти. Не Всевышнего, заметьте, господин Гордаш, прихоти, а моей.

Орест боковым зрением посмотрел на Чеславского и вежливо улыбнулся.

— Доля истины в ваших словах есть, господин барон.

— По этой же прихоти я хоть сейчас могу сначала повесить вас, затем утопить, а затем… без суда и следствия расстрелять. И я хочу видеть, каково будет вашему Господу в качестве посредника между вами и мной, палачом и творцом.

Орест хотел что-то сказать в ответ, однако поляк-перевозчик благоразумно упредил его:

— Не смейте перечить, Отшельник, капитан прав.

— Неужели? — недовольно проворчал Гордаш.

— Во всех отношениях прав, поскольку слишком уж трагически они не совпадают — заповеди Святого Писания и заповеди войны.

— Как-как вы сказали?! — подался Штубер к Каролю, на ходу выхватывая из бокового кармана записную книжку.

Лодочник вопросительно взглянул на Ореста.

— Барон записывает такие мысли, кем и когда бы они ни были высказаны. Особенно если их выкрикивают на эшафоте.

Лодочник медленно повторил ранее сказанное и при этом подобострастно улыбнулся гауптштурмфюреру, пряча за этой улыбкой память мести.

— … А что касается спора между палачом и творцом, — вновь обратился Штубер к Отшельнику, — то единственным судьей нам обоим станет мой Вечный Фельдфебель Зебольд.

— Потому что вечными в этом мире являются только, две сущности: Всевышний — на небе и фельдфебель — на земле. Я не прав, Зебольд? Нет, хотя бы вы скажите: я не прав?!

— Вы не правы только тогда, когда не прав сам Всевышний, — не задумываясь, изрек Зебольд, и становилось понятно, почему и за что именно Штубер, этот любитель армейско-фронтовых драм, так уважал своего Вечного Фельдфебеля.

— Вы слышали, Отшельник? Вот она, истина, которая способна открыться нам только в устах Зебольда, только в устах самого Вечного Фельдфебеля.