Численность войска была тут же увеличена, но на сколько и каким образом, в точности неизвестно. Ясно и бесспорно только одно: за время своего начальствования диктатор Фабий успел внушить римлянам уверенность, что они способны не только терпеть поражения, но и побеждать врага, и потому все теперь ждали и желали действий более решительных, чем в прежние годы.

Перед тем как вновь набранным воинам выступить из Рима, консул Варрон много раз обращался к солдатам и к народу с дерзкими и вызывающими речами. Снова и снова он твердил, что войну в Италию привела знать и что под начальством таких трусов, как Фабий, войне вообще не будет конца.

– А я, – заключал он всякий раз, – разобью врага наголову в тот же день, как его встречу! Главное – это встретиться с Ганнибалом поскорее!

Второй консул, Павел, говорил перед народом лишь однажды. Он ни словом не попрекнул и не обидел своего товарища по должности. Он только выразил изумление, как можно заранее, – не видев ни собственного, ни вражеского войска, не зная местности, даже не сменив гражданского платья на воинское, – назначать день битвы. Он напомнил об осторожности, о том, что слепая поспешность и глупа, и пагубна, что надежность и безопасность важнее стремительности.

Фабий Максим был, возможно, единственным, кто выслушал Эмилия Павла с одобрением и удовольствием. Когда сходка закрылась, он подошел к Павлу и сказал ему так: – Если бы ты и Варрон были схожи друг с другом, я бы не стал докучать тебе советами и наставлениями: людям разумным они ни к чему, а безумцы вообще глухи к чужим словам. Но сейчас все сложилось так, что государство оказывается хромым на одну ногу и безумные планы в одинаковой чести и силе с разумными. Еще неизвестно, кто для тебя страшнее – Ганнибал или Теренций. Ведь с врагом ты будешь сражаться только в строю, а с товарищем – везде и во всякое время. Против Ганнибала у тебя есть и конница, и пехота, против Теренция ты безоружен.

Я бы не хотел произносить имени Гая Фламиния – это дурной знак – и все же вынужден. Гай Фламиний потерял рассудок лишь тогда, когда прибыл к войску, а твой товарищ сошел с ума еще до консульских выборов да так по сей час и не опомнился. Даже подумать жутко, что может случиться, когда он от слов перейдет к делу! Если только он исполнит свое намерение и немедля даст Ганнибалу бой, то либо я ничего не смыслю в военном деле, либо страшная слава Тразименского озера окажется посрамленной новою и еще более страшною бедою.

Я не хвастлив, но поверь мне: бороться с Ганнибалом надо единственным способом – так, как боролся с ним я. Мы воюем в Италии – у себя дома, на своей земле. Повсюду вокруг нас – союзники, нам помогают и будут помогать людьми, конями, припасами, с каждым днем мы становимся все опытнее и храбрее. А Ганнибал? Он в чужой, враждебной стране, вдали от отечества. Нет ему мира ни на суше, ни на море. Ни один город не принимает его в свои стены, нигде не видит он ничего, что мог бы назвать своим, и со дня на день живет грабежом. Едва ли и треть уцелела от того войска, с которым он переправился через Ибер, и больше пало от голода, чем от меча. Неужели ты сомневаешься, что мы останемся победителями, спокойно выжидая, пока пуниец задохнется и зачахнет сам – без еды и корму, без крова, без денег, без подкреплений?

Вот, Луций Эмилий, единственный путь к победе, но вступить на него очень трудно, потому что твои собственные воины будут хотеть того же, чего и вражеские, и римский консул Варрон – того же, чего пунийский командующий Ганнибал. Тебе придется одному стоять против двоих. Но ты выстоишь, если будешь глух к пустой молве и незаслуженным оскорблениям. Истина часто страдает, даже слишком часто, но зато она бессмертна, и кто пренебрежет ложной славою, добудет истинную.

Невеселая то была речь, и невесело отвечал на нее Павел.