– А если все это и правда, – говорил он, – тем хуже: нам теперь страшнее успехи, чем неудачи.

Между тем и в столице, точно так же, как в войске, у него было немало врагов. Фабия винили в преступной медлительности, в трусости, даже в измене, в тайном сговоре с пунийцами. Толки об измене пошли из-за коварной уловки Ганнибала: перебежчики показали ему, где имение диктатора, и он распорядился выжечь и вытоптать все вокруг и только дом и поле Фабия оставить в целости и неприкосновенности.

Народный трибунал Марк Метилий, созывая сходку за сходкой, произносил подстрекательские, полные ярости и ненависти речи.

– Это неслыханно! – кричал он. – Этому нет названия! Сперва, находясь при войске, наш диктатор не дает ему побеждать, теперь, вернувшись в Рим, ставит под сомнение и даже оплакивает победу, которая уже одержана! Он хочет лишь одного – сохранить свою власть как можно дольше, и потому нарочно затягивает войну, потому хладнокровно глядит, как пуниец разоряет земли Италии, потому запер в лагере наши легионы, жаждущие битвы, и отнял у воинов мечи и копья, словно у пленных неприятелей! Надо бы сместить Фабия вовсе, но я готов согласиться и на меньшее: давайте уравняем в правах диктатора и его помощника – ведь все мы знаем отвагу Марка Минуция!

Перед народом Фабий даже не пытался оправдываться, понимая, что это бесполезно, перед сенатом же говорил не один раз, но и там его слушали без особенного сочувствия. Накануне того дня, когда должно было решиться, получит ли начальник конницы те же права, что диктатор, Фабий, не желая участвовать ни в спорах, ни в голосовании, уехал к войску.

Когда назавтра открылось Народное собрание, все долго молчали: хотя народ был единодушен в ненависти своей к диктатору и благосклонности к начальнику конницы, никто не смел открыто поддержать трибуна Метилия. Наконец поднялся Гай Теренций Варрон, человек происхождения не просто низкого, но прямо-таки постыдного – сын мясника, который сам разносил по домам свой товар. Но Гай Варрон с молодых лет решил заняться государственными делами и решение свое сумел исполнить. Выступая против знатных и богатых, в защиту мелкого люда, он достигнул сначала известности, а потом и высших должностей – квестора, эдила, претора. Теперь он подумывал уже о консульстве и был готов воспользоваться любым случаем, лишь бы угодить народу.

Вот почему он выступил в поддержку предложения Метилия, которое народ и одобрил с величайшею охотой.

Нарочный из Рима нагнал Фабия еще в пути. Диктатор принял письмо с печальным и оскорбительным для него известием так же спокойно и величественно, как прежде выслушивал бешеные нападки врагов в столице. Зато Минуций совсем потерял голову от восторга и гордыни. Уже не победою над Ганнибалом он чванился, а победою над Квинтом Фабием – небывалою в римской истории победою подчиненного над своим начальником, да еще над каким начальником – над диктатором!

Насилу дождавшись Фабия, едва успев обменяться с ним приветствиями, Минуций спросил:

– Как же мы поделим власть? Я полагаю так: будем командовать поочередно, каждый по одному дню или по нескольку дней, если хочешь.

– Нет, – отвечал Фабий твердо. – Это значило бы отдать всё на волю твоей удачливости, или – что то же самое – твоего безрассудства. Не дни мы поделим с тобою, а войско, и я никогда не уступлю своей доли, на которую оставил мне право римский народ. Если уж нельзя спасти всего, постараемся сохранить хотя бы то, что возможно.

Бросили жребий: Минуцию выпали первый и четвертый легионы, Фабию – второй и третий, и начальник конницы расположился лагерем отдельно от диктатора.

Между этим новым римским лагерем и лагерем пунийцев был холм, а вокруг холма поле, голое, как ладонь, – ни деревца, ни кустика, – на первый взгляд совершенно непригодное для засады, на самом же деле – на редкость для этого удобное: поместительные углубления, наподобие пещер, таились во множестве под его поверхностью.