Подъехала машина. Оператора, раненного в голову, мы отвезли не в больничку и не в СИЗО, а вот сюда, в гараж.

Сейчас я подсвечиваю ему мощной галогенной лампой-переноской, а он заканчивает шить.

– Голова не пробита? – спрашиваю я.

– Нет. Аллах уберег его.

Ну, про Аллаха я бы поосторожнее.

Гараж этот мой. Он расположен на окраине Махачкалы. Тут же стоит моя машина – «Мицубиши», который я купил с рук, уже подержанным. В Волгограде на заводе по моему заказу были частично бронированы двигатель и салон. Причем хорошо, листами из сплава титана и алюминия.

– Крови много, – говорю я.

– При ранениях головы так и бывает. Там много кровеносных сосудов. Подержи.

Я помогаю. Незадачливый оператор лежит на капоте, руки связаны. Алимхан к этому привык и смирился. Понимает, что это боевики. Сам-то он против экстремизма. Но требовать от Алимхана, чтобы он одобрял наши действия, – это уже слишком. Все-таки он сын своего народа, и никуда от этого не денешься. А я ничего лишнего от него и не требую.

– Все.

– Совсем все?

– Сейчас повязку наложу, и жить будет. Иншалла!

– Это хорошо. Он нам живой нужен.

– Чтобы пытать?

Вместо ответа я, удерживая переноску, другой рукой достаю телефон, нахожу в нем нужный снимок.

– Сюда посмотри.

На экране фотка из Интернета.

– Они ее продали ваххабитам, когда сын погиб и русская невестка стала никому не нужна. За семь тысяч долларов. А вахи подготовили из нее смертницу. Семь тысяч долларов, Алимхан, – вот цена жизни здесь. Тебе не кажется, что это не мы ее установили?

Перевязка закончена. Мы выходим покурить. Точнее, это хочет сделать Алимхан, а я – просто постоять, наслаждаясь тишиной и поглядывая на звездочки, проклевывающиеся на небе.

«Газель», на которой мы сюда приехали, стоит в темноте с выключенным мотором. Мне даже кажется, что никого рядом нет, но это ерунда, есть. Как минимум двое.

– А ведь это вы виноваты, – проговорил Алимхан, затягиваясь и смотря на небо.

На его пальцах темнела подсохшая кровь, заметная даже сейчас, ночью.

– В чем?

– В том, что тут такая задница.

– Уверен?

– Уверен. Вы давали деньги и продолжаете это делать. Посмотри, что происходит. Чиновники воруют, ваххабиты вымогают свою долю, простой народ – все через одного инвалиды. У нас врачи на «крузерах» ездят с этими левыми инвалидностями. Не было бы этих денег, дела обстояли бы лучше.

– Отвечаешь?

– Отвечаю.

– Посмотри хотя бы на Афганистан. Есть там деньги или нет – какая разница? Да никакой – война. Знаешь, на что я надеюсь?

– Я, в общем-то, понимаю, что произошло в девяностых. Мы оплошали. Облажались. Глупо требовать уважения к тем, кто обделался по самое не могу. Но теперь мы стали намного сильнее и умнее. В Сирии мы показали, на что способны. Теперь у каждого кавказского пацана есть выбор, на какой стороне находиться.

– Думаешь, все решится силой?

– Я не собираюсь ничего решать силой. Просто думаю, что стать шахидом на пути Аллаха, посидеть под бомбами и ракетами, а потом отправиться в рай – теперь не самое лучшее, что может предложить эта жизнь, Алимхан. Наверное, афганцу или пакистанцу, который хорошей жизни никогда не видел, это все в кайф, но нашим людям – вряд ли. У нас же тут, в России, жизнь очень даже интересная. Жутко хочется узнать, чем все это закончится. Да, Алимхан?

– Не уверен.