Из мусоросборника не доносилось ни звука.

Он выждал, но не услышал ничего, кроме биения собственного пульса.

Мистер Бритт нажал на рычаг. Груз из веток и пыли, бумажек и билетов, наклеек и листьев пополз книзу и стал расти аккуратной пирамидой на краю оврага. Когда из бака высыпалось все без остатка, мусорщик дернул за рычаг, с лязгом захлопнул крышку, оглядел неподвижный холм и двинулся в обратный путь.

Ехать было всего ничего — три квартала. Добравшись до дому, он поставил машину у тротуара и отправился спать. Но его одолела бессонница. В тишине спальни он то и дело поднимался с кровати, подходил к окну и смотрел в сторону оврага. Один раз даже взялся за дверную ручку, ступил на порог, но тут же захлопнул дверь и вернулся в постель.

Впрочем, поспать так и не удалось.

Промаявшись до семи утра, он стал готовить себе кофе; тут до его слуха донесся знакомый свист. Мимо проходил тринадцатилетний Джим Смит, живший по ту сторону оврага. Юный Джим шел на рыбалку. Каждое утро, насвистывая один и тот же мотив, он шагал к озеру по окутанной туманом улице и всегда останавливался порыться на свалке — поискать монетки в десять и двадцать пять центов, а также оранжевые крышки от бутылок, которые можно пришпилить к рубашке. Отдернув занавески, мистер Бритт выглянул из окна, в утреннюю рассветную дымку, и увидел неунывающего Джима Смита с удочкой на плече. На конце лески, прикрепленной к удилищу, серым маятником раскачивалась в тумане дохлая крыса.

Мистер Бритт допил кофе, забрался под одеяло и уснул безмятежным сном, какой приходит только к праведникам и победителям.

На макушке дерева

The Highest Branch on the Tree, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

Нет-нет, да и вспомню, как его звали: Гарри Рукки. На редкость неудачно для четырнадцатилетнего парня, который был учеником 9-го класса в 1934 году, собственно говоря, в любой другой год это сочетание звучало бы ничуть не лучше. Мы все писали его имя «Гаррилла» и произносили это с особым смаком. Гарри Рукки делал вид, что ему наплевать, и только еще больше задирал нос, презрительно цедя через губу: «Тупое быдло». Нам тогда и в голову не могло прийти, что его заносчивость была ответом на эти издевки: он вечно напускал на себя надменный вид и упражнялся в ехидстве, которого от природы ему досталось не так уж много. А мы на разные лады коверкали его фамилию и не забывали добавлять безобразное прозвище «Гаррилла».

Меня частенько посещает и другое воспоминание: штаны на дереве. Это зрелище маячит передо мной всю жизнь. В последние годы не забывается ни на месяц. Сказать, что я вспоминаю тот случай ежедневно, было бы преувеличением. Но уж по меньшей мере двенадцать раз в году передо мной возникает такая картина: Гарри улепетывает во все лопатки, а за ним гонится табун одноклассников (во главе со мной), чтобы сорвать с него штаны и зафитилить на самую макушку дерева; все, кто оказался на школьном дворе, помирают со смеху, а потом из окна высовывается кто-то из учителей и требует, чтобы один из нас (да хоть я, к примеру), немедленно забрался на дерево и достал заброшенные на верхний сук штаны.

— В услугах не нуждаюсь, — процедил Гарри Рукки, стоя, на погляденье всем, в одних трусах и заливаясь краской. — Вещь моя. Обойдусь без посторонней помощи.

И действительно, Гарри Рукки влез на дерево, чуть не свалился, но кое-как достал свои штаны, однако надевать не стал: он ухватился за ствол, и когда мы столпились внизу, толкая друг дружку локтями и с гоготом показывая на него пальцами, Гарри просто посмотрел на нас с какой-то непонятной ухмылкой и…

Справил малую нужду.

Да-да.

Прицельно помочился.

Толпа разъяренных подростков бросилась врассыпную, причем ни один не вернулся, чтобы залезть на дерево и стащить обидчика на землю, ибо когда мы, утирая лица и отряхивая плечи носовыми платками, начали окружать дерево, Гарри сверху заорал:

— Я выпил три стакана сока!

Мы поняли, что его боезапас не исчерпан, и, остановившись метрах в десяти, разразились эвфемизмами вместо эпитетов, как учили нас мамы и папы.