Помогала годами, с детства, выработанная привычка стойко принимать любые неприятности, не подавая виду, что тяжело, — иначе в детдоме просто невозможно было существовать.
Андрей терпеливо вылеживал в клиниках долгие недели и месяцы после приступов, активно общался с соседями по палате, неизменно вызывая у тех завистливое восхищение своим оптимизмом и хладнокровным отношением к недомоганию. Но где-то далеко, в самой глубине души, зрел глухой протест. Против всего: против невозможности нормальной жизни, против длительного вынужденного бездействия, против одиночества.
Он сам удивился той радости, какую почувствовал, когда вместо сердитой и издерганной Светланы Алексеевны, дохаживающей последние недели со своим животом, порог их со Степанычем палаты переступила молодая худенькая докторша с грустным, задумчивым взглядом.
Весь ее облик, и особенно лицо, нежное, с тонкими, выразительными чертами, просто просилось на бумагу.
Андрею понравилось, как новая врачиха обошлась со скандальным, но несчастным дедом — как-то легко, не потакая ему, но и не оставив совсем уж без внимания его капризы, сумела договориться со стариком, смягчить его.
Когда Лера ушла, Скворцов впервые за все время, что лежал вместе с Андреем, улыбнулся и до вечера вел себя тихо, прекратив свои вечные сетования на несправедливость жизни.
«Бывают же, такие», — невольно подумал про себя Андрей. Что имелось в виду под этими неопределенными словами, он и сам не понимал. Ясно было одно: Лера произвела впечатление не только на Степаныча, но и на него самого. И какое впечатление!
Сразу появилась вполне определенная цель: нарисовать ее. Даже руки зачесались. Он рисовал по памяти, сверяясь с оригиналом лишь во время Лериных обходов, быстро внося недостающие штрихи. Кажется, она ничего не замечала, ни о чем не догадывалась. Серьезно и даже строго интересовалась его самочувствием, настойчиво выспрашивая все до мелочей и иногда так странно смотрела. Грустно и даже как будто обиженно.
Андрею уже хотелось, чтобы из ее глаз исчезла печаль, чтобы в них хоть на мгновение зажегся смех, мелькнуло озорство. Подсознательно он переносил свое желание на бумагу, как бы домысливая портрет, фантазируя. Он не собирался демонстрировать рисунок Лере, однако появление в палате Машки неожиданно изменило его планы.
Андрей всегда легко находил контакт с детьми всех возрастов. Ему достаточно было сказать несколько фраз, чтобы перепуганная девочка, по ошибке забредшая в их палату, перестала кукситься и заулыбалась. А уж когда он предложил нарисовать ее, та и вовсе растаяла. Стеснение с нее мигом как ветром сдуло, и оказалась Лерина дочка девчонкой живой и веселой. Из ее доверительной болтовни Андрею наконец стала ясна причина Лериного печального вида. Оказалось, она недавно рассталась с мужем, и, кажется, тот подлым образом бросил ее и ребенка, исчезнув неизвестно куда.
Понял Андрей и то, что Лера обманывает Машку, скрывая от нее истинную причину отсутствия отца. Он почувствовал вдруг такую жалость к ней и одновременно гнев на того человека, из-за которого во взгляде Леры стойко поселилась тоска. Не была же она такой раньше, черт возьми! Она должна была уметь смеяться, кокетничать, радоваться жизни, веселиться — ведь она хороша собой, умна, молода!
Андрей решил рискнуть и отдать ей портрет — пусть посмотрит, может быть, хоть это ее расшевелит, поможет избавиться от печали и уныния.
Лера придирчиво разглядывала альбомный листок, и Андрей видел, как преображается ее лицо, становясь живым, лукавым, взволнованным — точь-в-точь таким, каким он хотел бы его видеть, каким рисовал.
В это самое мгновение он вдруг осознал, что не одинок больше, пока она здесь, рядом, смешно старается обращаться к нему по имени-отчеству, а сама не знает, куда девать глаза. И что никогда не сможет он относиться к ней, как относился ко всем тем, прежним, и даже к Алене, не сможет быть спокойным и охранять свою свободу. |