— Я предупреждал! — негромко напомнил чародей прыгнувшему в седло Рахмеду. — Но нынче ты должен быть счастлив и благодарить великого пращура об оказанной милости.

Халиф непонимающе уставился в глаза столь явно надсмехающегося над ним чародея, и взгляд разгневанного халифа был красноречивее слов, в нём мерцали ярость и холод смерти.

— Он жив! — поспешил успокоить его чародей, не дожидаясь, пока чувства, сверкающие в глазах Рахмеда, обретут форму приказа. Караахмед хоть и был всемогущим магом, но ссориться и противостоять владыке оркской земли у него не было ни малейшего желания. — Он жив! — повторил маг ещё раз. И видя, как на лице халифа мертвенная бледность медленно сменяется красной краской запоздалого стыда и раскаяния, улыбнулся. Властелину не стоило так открыто показывать свои чувства. Рахмед заскрежетал зубами и отвернулся. Его дед, нещадно охаживая внука плетью, любил приговаривать: "Только тот имеет возможность править, кто не имеет никаких привязанностей". Любовь к сыну — это непозволительная слабость. Никто не должен видеть и понять этой слабости, никто не должен усомниться в твёрдости правителя, иначе его власть дрогнет и падёт. Но он не смог противиться внезапно появившемуся в нём страху за своего отпрыска, не смог противиться… Теперь у всесильного повелителя было лишь два пути: либо казнить собственного сына за неосмотрительность, либо постараться всё забыть, надеясь, что и остальные забудут тоже. И халиф, поколебавшись, выбрал последнее, и в этом тоже была его слабость.

Тем временем тысяча бессмертных, прикрываясь со всех сторон широкими щитами, двинулись на горстку храбрецов, удерживающих вход в ущелье.

— Наверху только двое! — вскричал Родович, когда понял, что стрелами наступающих уже не удержать, да и стрел тех осталось не так уж много. Когда же десятник пересчитал стоящих рядом с ним ратников, их оказалось лишь четверо. Он был пятым. Они выстроились в ряд, перекрыв узкую горловину туннеля, и приняли на щиты тут же обрушившиеся на них удары. Щиты упирались в щиты, мечи высекали искры и соскальзывали по скользкому от крови металлу. То один, то другой орк падал, обливаясь кровью. Гора трупов росла. Руки ратников до локтей обагрились вражеской кровью. Но орки по-прежнему напирали, заменяя павших и раненых новыми воинами. С боков сражающихся орков прикрывали их же товарищи, но стоило в суете и толчее боя кому-нибудь из них отшатнуться, открыть щель в тесном смыкании щитов, как тонкая острая стрела, выпущенная сидевшим за скальным уступом лучником, сбивала его с ног, отправляя на встречу со смертью. Но, увы, и ответные выстрелы всё ближе и ближе подтягивающихся лучников противника не остались без результата. Слишком далеко в азарте боя высунувшийся из-за камня Осип скатился вниз, пронзённый чёрной вражеской стрелой. И из десятка Родыча в живых осталось лишь шестеро.

Отмахнувшись мечом от наседающего бессмертного, раскроив ему череп ответным ударом и пырнув острием в бок следующего, Андрей отбил летевший в голову дротик и, повернув голову вправо, поинтересовался у стоявшего бок о бок десятника:

— Скоро ли наши-то сюда доберутся?

— А тебе — то что? — уклоняясь от вражеского удара, сотник ни на секунду не терял из вида сражающихся рядом товарищей. — Твоё дело — руби да оборону держи, а всё остальное не твоего ума дело. Когда надо, тогда и появятся, — сказав это, он едва не застонал, отражая новый, нацеленный в голову удар. С каждым мгновением сражаться становилось всё тяжелее и тяжелее. Руки, изнемогшие от беспрестанного вращения клинка, будто налились огненно-жгучей жидкостью.

Андрей, услышав этот ответ, только хмыкнул и продолжил бой уже молча, тем более, что и у него больше не было силы разговаривать. А враги напирали. Выпустив последнюю стрелу, скатился вниз Богуслав Кобзев и встал в строй, заменив рухнувшего на землю Гворна.