Глен внимательно посмотрел на нее — не шутит ли она?

Она не шутила.

— Самым жестоким серийным убийцей в истории Бауэра. Единственным серийным убийцей в истории Бауэра. С девятьсот десятого по девятьсот тридцать пятый год он убил шестнадцать бродяг. Тогда это был шахтерский город, и большое количество рабочих приезжали и уезжали, особенно во времена Великой депрессии. Каждые пару лет прадед выбирал молодого человека, не имевшего семьи, выпивал с ним, уводил за лесной склад и убивал. Разрубал тело на мелкие кусочки и смешивал с цементом или другим материалом, с которым работал. В то время его самым большим проектом были городские тротуары, и бо́льшая часть тел попала именно в них. Все раскрылось только после его смерти, когда мой двоюродный дед Хорас обнаружил на лесопилке последнюю жертву — часть тела уже была смешана с раствором, остальное лежало на земле. О других жертвах узнали потому, что прадед записывал убийства в гроссбух, вместе с материалами и расходами. Имен не было; он только описывал жертвы и указывал, куда отправились фрагменты тел.

Мелани смотрела на тротуар, избегая встречаться с ним взглядом; голос ее был тихим и непривычно глухим.

— Все в городе знают эту историю. И знают, что я его правнучка. Они милы со мной, у меня есть друзья, я участвую в общественной жизни… Но в качестве невесты не котируюсь. Мужчины Бауэра не толпятся у моего порога. В глубине души они опасаются, что гены серийного убийцы, моего предка, могли передаться мне, — она печально улыбнулась. — Мужчинам неприятно думать об этом во время свидания. Так что, отвечая на ваш вопрос, — я ни с кем не встречаюсь.

— Надо же, — Глен растерялся. Как нужно на такое реагировать? — Надо же, — повторил он, ошеломленно качая головой.

— Теперь я кажусь вам совсем другой, да?

Глен удивленно посмотрел на нее.

— Нет.

Он не лукавил. Откровение Мелани было шокирующим, но Глен нисколько не изменил свое мнение о ней. Что было, то быльем поросло — тем более что все случилось за несколько десятилетий до ее рождения. А вот он почти ничего не знает о своих предках. Они ведь вполне могли пытать людей во времена Инквизиции, а по приезде в Америку убивать индейцев и линчевать негров.

— Я не собиралась вам этого рассказывать, — тихо сказала Мелани. — По крайней мере, пока. Никто не знает, даже Эл.

— Буду нем как рыба.

— Мне почему-то показалось, что вы должны это знать.

Интересно, что она имеет в виду, подумал Глен.

— Понимаете, прошлое не умирает. Оно все время с нами. Грехи отцов и все такое, — она снова опустила взгляд, разглядывая надпись на цементе. — Иногда я думаю, что именно поэтому преподаю историю, а летом нанимаюсь к археологам. Может быть, я просто пытаюсь понять, почему мы — рабы прошлого.

Глен покачал головой.

— Возможно, это справедливо для маленького города, но не для большого и греховного. Я знаком с людьми, которые три или четыре раза полностью меняли свою жизнь. И им не пришлось отвечать даже за свои прошлые поступки, не говоря уже о поступках других.

— Мне бы тоже этого хотелось — начать все заново в таком месте, где меня никто не знает.

— В чем же дело?

— Я здесь живу.

— И что?

— У меня здесь работа, родители… Я просто… не могу.

Глен вспомнил мать, вспомнил свою собственную жизнь.

— Но вы уезжаете каждое лето…

Мелани рассмеялась.

— Не буду спорить, это дает мне ощущение свободы.

— Почему бы не уехать навсегда? Знаете, до смерти матери я и сам жил не так, как хотел.