К десяти часам стали черными и окна Ипатьевского дома, где содержалась царская семья, вернее, не царская совсем, потому что отречение Николая Александровича освободило бывшего государя от многотрудной такой обязанности, а семья гражданина Романова. Дом инженера Ипатьева был крепким, богатым даже по екатеринбургским меркам. Покоев здесь немало было, но государя, Александру Федоровну и Алексея поместили в одной угловой комнате с окнами на площадь и на Вознесенский переулок. Великие княжны по приказу комиссаров поселились в соседней, где даже дверь была снята. Все эти меры были, как считал Белобородов, не напрасными: все вместе будут жить, так и с присмотром за пленниками хлопот не будет.

Николай давно уже разделся, но по причине жары и духоты, не спадавших даже к ночи, лежал поверх одеяла в одном белье, сложив на груди руки и покручивая большими пальцами. Мысли одна тревожнее другой беспорядочно громоздились, исчезали, появлялись снова, но мысли эти были пустяками по сравнению с гнетущим отчаянием, не отпускавшим сознание из своих липких объятий. Николай не жалел того, что обстоятельства заставили его подписать отречение и теперь он не государь император — помазанник Божий, не отец великому, хоть и страдающему народу, а всего лишь "гражданин Романов". Николай был в отчаянии потому, что его пугала судьба семьи, любимой жены, обожаемого сына и дочерей, ещё не изведавших ни радости любви, ни тягот и восторгов материнства.

"Пусть они не говорят мне, что скоро переправят за границу, рассуждал про себя Николай. — Я видел их лица, я постоянно вижу, как относится к нам караул. Это хамство, это граничащее с издевательским отношение может проявляться лишь тогда, когда судьба пленников предрешена, причем предрешена в самую худшую сторону. Ну что ж, пусть поступают так, как велят их хозяева. Я знаю, что должен пасть жертвой, рассчитаться за века угнетения, как говорят большевики. Но при чем здесь моя жена, мои дети? Ах, только бы освободили нас! Я бы счастливо прожил остаток жизни на клочке земли, обрабатывая её обычной лопатой, засевая, собирая скудный урожай! Только бы не убивали нас!"

Николай слышал, что Алексей, лежавший всего в полутора метрах от него, уже спит, постанывая. Сегодня у него сильно болела нога, но, слава Богу, кровотечений не было. Спала ли жена, Николай не знал, но судя по тому, что он не слышал её ровного дыхания, не спала. Разве можно было уснуть, когда тревога неизвестности, страх перед будущим нещадно грызут сердце?

И вот внизу раздался топот тяжелых подкованных сапог, нарочито громкий, как стук кувалд по сухой доске. Шаги все ближе, и Николай тут же понял, что идут не просто так, раз уж решили будить ночью. Вот шаги, грохочущие, тяжкие, у самой двери, которая распахнулась настежь, и тотчас в комнату ворвался тяжелый запах смазных сапог, махорки, водки, пропитанных грязью и потом шинелей, комиссарских кожанок, ружейного масла.

— Гражданин Романов и члены его семьи! — раздался голос, какой-то торжественный и властный. — Вы обязаны тотчас подняться и одеться. Вас переводят в другое место, ибо Екатеринбург стал городом небезопасным.

Слова, произнесенные Юровским, сопровождал рокот работающего на улице автомобильного мотора, и этот шум, доказывающий, что пленников на самом деле хотят куда-то увезти, немного успокоил Николая, решившего вначале, что за ним пришли, чтобы отвести туда, откуда возврата нет.

— Даю на сборы десять минут. Можете взять с собой багаж, но только самое необходимое. Потом, если пожелаете, вам доставят остальное, произнес Юровский, качаясь на каблуках.

Сказал — и вышел, а Николай зажег керосиновую лампу и сразу же увидел испуганные лица Александры Федоровны и Алексея.

— Таков приказ, нужно одеваться, — тихо сказал Николай, а губы выговаривали слова с трудом, потому что страшная догадка пронзила сердце сильной болью.